Петр Чайковский - Ада Григорьевна Айнбиндер
Работа над симфонией продвигалась тяжело, порой даже мучительно, что непосредственно отражалось на физическом и психологическом состоянии композитора. Накладывались и жизненные обстоятельства – Чайковский несколько месяцев мечтал о поездке вместе с младшими братьями к сестре в Каменку на летние месяцы. Но возникли проблемы с дорогой, соединяющей Москву и Киев, и некоторые денежные трудности. Надежда добраться в Каменку стала постепенно исчезать. Об этом Чайковский подробно написал Александре Ильиничне:
«Шоссе из Москвы в Киев наполовину испорчено, а потому дилижансы ходят только до Довска, а затем пассажирам предоставляется ехать на перекладных по провалившемуся шоссе. Недели три тому назад я пошел в контору дилижансов взять билет; чиновник объявил мне, что я могу взять билет на 16-е мая только до Довска, и прибавил, что к этому времени дорога будет исправлена. Я имел неосторожность взять билет и заплатить 19 р[ублей] с[еребром] с тем, что в день отъезда мне билет переменят до Киева. Теперь оказывается, что шоссе точно так же испорчено, как и прежде; исправлено будет не ранее июля, и дилижансы ходят все-таки не далее Довска. О дороге между Довском и Киевом здесь рассказывают такие ужасы, что из Москвы я не решаюсь ехать, хоть оно, может быть, и глупо. Ты не можешь себе представить, как эта глупая помеха расстраивала меня все это время; целую зиму я только и мечтал о Каменке, о свидании с Вами, о покое душевном, к[ото]рый только у Вас я и нахожу, и вдруг это глупейшее и подлейшее шоссе! Братья тоже не могут еще решиться ехать к Вам, ибо стыдятся взять денег от Александры Ивановны[196]. Они умоляют меня приехать теперь в Петербург, чтобы все это дело хорошенько рассудить и положить решение сообща.
По всем этим причинам я покамест положил:
1) Билет в дилижанс отдать в контору (что уже я и сделал).
2) Завтра отправиться в Петербург, решить с братьями вопрос о нашем путешествии и повидаться с Папашей, к[ото]рый там будет в конце мая.
3) Если во исполнение моего пламенного стремления к Вам все затруднения устранятся, – совершить путешествие вместе с братьями в начале июня.
Если ты будешь удивляться отвращению, которое внушила мне дорога от Довска до Киева, то я тебе скажу, что, кроме неудобств, меня останавливает также недостаточность финансов, ибо у меня на дорогу в Каменку хватает только в случае возможности ехать до Киева в дилижансе, ибо деньги за мой перевод я получу не ранее августа месяца. Итак, целую тебя, Леву и детей до бесконечности; из Петербурга, как только решим дело, напишу. Если б ты знала, как я расстроен и сокрушен неудачей! Впрочем, не теряю еще надежды обнять Вас всех в июне»[197].
И все-таки Чайковский не смог исполнить своего желания и поехать летом в Каменку, он остался вместе с братьями по приглашению Александры Ивановны Давыдовой, матери его зятя Льва Васильевича, на даче близ Петергофа. Здесь Петр имел возможность общения с отцом и его новой супругой Елизаветой Липпорт, на которой Илья Петрович женился годом ранее. Елизавета Михайловна была младше мужа на 34 года, ранее помогала семье Чайковских по хозяйству. Вполне естественно – родные настороженно отнеслись и к ней, и к новому браку семидесятилетнего Ильи Петровича. Петр, увидев ее отношение и заботу об Илье Петровиче, кардинально пересмотрел свои взгляды. Из окрестностей Петергофа он писал:
«Мы живем на Мятлевской даче, в сущности, совсем недурно, и если бы не постоянно грызущая мысль о Каменке, то можно было бы найти эту жизнь приятной; погода порядочная. Папашу вижу беспрестанно; он теперь уже нимало не скрывает своих узаконенных отношений к Лизавете Мих[айловне], и я его за это хвалю. Мне иногда приходит в голову, что Провидение поступило очень благосклонно, ниспослав ему (т. е. Папаше) упокоение старости в лице этой женщины. Он нуждается именно в женском уходе, а она ухаживает за ним, как за ребенком; когда он приехал в Петербург, она собственноручно обмыла его чуть ли не с ног до головы. Эта непоэтическая подробность меня тронула; я подумал, а что, если бы ее не было? Кто бы приготовил ему мягкий биток для его беззубия, еще более мягкую постель для усталого тела, совершенно готовое для принятия его помещение и тысячу разных мелочей, возможных только, когда имеешь около себя любящую и преданную женщину. И вот как странно устроены люди! Женщина, казавшаяся бесстыдною и бессовестною, оказывается нежной, преданной, полезной и необходимой для всей мужской половины нашей фамилии, а между тем на самом дебюте своей карьеры, т. е. при поступлении к нам в должность экономки, она подвергается разным оскорблениям, малым и большим, даже однажды получает от двух соединенных теток такой реприманд, от которого она долго не могла опомниться. Да, воистину добродетели скрываются вовсе не там, где мы читаем их вывеску»[198].
Но все же на даче большую часть дня Петр проводил в одиночестве. Иногда он вместе с родными совершал «большие экскурсии большею частью пешком в ближние леса, а иногда в экипаже в Стрельну, Михайловское, Знаменское и Петергоф»[199]. Модест Ильич, который находился вместе с братом, вспоминал, как «…по вечерам он садился к фортепиано и играл нам почти неизменно или одну из симфоний Шумана (первую и четвертую), или “Рай и Пери” его же, или Итальянскую симфонию Мендельсона. Особенно он увлекался “Раем и Пери” (только первой частью): при каждом исполнении он выражал свой восторг и всякий раз почти требовал особенного внимания, когда наступало появление героя юноши перед грозным властителем, и с исключительным умилением играл хор ангелов, прославляющих смерть молодого мученика, говоря, что выше этого ничего не знает в музыке. Довольно изменчивый в своих музыкальных пристрастиях, очень часто бранивший то, чем недавно восхищался и наоборот, “Раю и Пери” он остался верен до конца жизни, подобно тому, как был верен “Дон-Жуану”, “Жизни за царя” и “Фрейшютцу”»[200].
Но сам Петр Ильич не очень любил вспоминать это лето. По мнению родных, причиной всему была работа над Первой симфонией, так как «ни одно произведение не далось ему ценой таких усилий и страданий»[201]. Сочинял Чайковский не только в дневные часы, но и по ночам. Брат Модест вспоминал об этом времени: «Несмотря на усидчивость и рвение, сочинение шло туго, и чем далее подвигалась симфония, тем нервы Петра Ильича расстраивались все более и более. Ненормальный труд убивал сон, а бессонные ночи парализовали энергию и творческие силы. В конце июля все это разразилось припадками страшного нервного расстройства, такого, какое уже больше не повторялось ни разу в жизни. Доктор Юргенсон (главный доктор Пажеского корпуса), призванный лечить его, нашел, что он
