Иван Жиркевич - Записки Ивана Степановича Жиркевича. 1789–1848

Кутузов в это время считался главнокомандующим всеми нашими армиями, а 1-й западной армией командовал Тормасов.[211] 21 апреля мы в первый раз сошлись с пруссаками на походе, и я помню, как кавалерия их, в одном селении, переходя с правой стороны на левую, часа два задерживала поход наш.

Тотчас за деревней нашли мы Тормасова, лежащего на траве под деревом и окруженного адъютантами; нас удивило, что он при нашем прохождении даже не приподнялся, чтобы взглянуть на нас! Пройдя несколько саженей, нас остановили в колонне позади прусских войск. Правее нашей роты стояли Преображенский и Семеновский полки, тоже в колоннах. Подъехал государь к войскам и, поздоровавшись, сказал:

– Ребята! Вот ваш главнокомандующий! – указывая при этом на графа Витгенштейна.[212] – Поздравьте его хорошенько победой!

Едва «ура» раздалось в линиях, как открылась канонада впереди нас между пруссаками и французами. Государь в ту же минуту, сказав Лодыгину:

– Будьте готовы и ждите приказаний! – поскакал вперед, к линии, вправо от нас. Не прошло полчаса, к нашей роте подскакал флигель-адъютант прусского короля и объявил, что государь велел нам идти вперед. В дивизионной колонне, с песенниками впереди, мы тронулись с места. Государь с прусским королем стояли на небольшом возвышении у Гросс-Гершена, где, как говорят, в Тридцатилетнюю войну был убит Густав-Адольф.[213] Когда мы подошли ближе, государь, отделясь от толпы, шагом подъехал к нам и сказал:

– Молодцы! Спасибо! Смотрите поработайте, когда будет нужно, а теперь стой!

Простояли мы тут с полчаса. Прусский король, окруженный огромной свитой, подъехал мимо нас к своей кавалерии, которая была влево выстроена в линию, и в это самое время из-за деревни, бывшей у нас перед глазами, полетела куча ядер. Король, не смешавшись, даже не прибавив шагу, продолжал свой путь по кавалерийской линии. К нам подскакал флигель-адъютант с приказанием государя немедленно выстроиться косым фронтом, подав левый фланг батареи вперед так, чтобы можно было анфилировать деревню. В то же время гвардейские егеря пошли в атаку, на деревню. Исполнив приказание, мы открыли сильный огонь и держались часа с полтора в виду самого государя. Но так как фланг наш был очень выдвинут, то французы, поставив новую батарею, взяли нас во фланг, смешали в кашу, и в продолжение нескольких минут мы потеряли одного офицера и около шестой части прислуги; у нас подбили пять лафетов под орудиями, так что мы едва утащили ноги, сопровождаемые тучей ядер с фланга и с фронта. Отойдя за кавалерию, начали мы немного исправляться, и в это время она свернулась в колонны. Наступили сумерки, мы прошли еще несколько назад; остановились, отпрягли лошадей и часть из них отправили за дровами и за соломой. Наконец совсем стемнело. Около 10 часов внезапно впереди из пехотной колонны, стоявшей у нас правде, раздалась ружейная пальба батальным огнем. Потом говорили, будто бы наш или прусский какой-то разъезд подъехал близко к пехоте, которая приняла его за неприятеля. Эта перестрелка указала французам точку расположения пехоты, и они со всех своих батарей открыли туда быстрый и непрерывный огонь. Несмотря на наше отдаление, и к нам залетело несколько ядер; само собой разумеется, что это произвело у нас тревогу и беспорядок, но нельзя себе представить, что сделалось с прусской кавалерией, стоявшей пред нами! У них тоже все приготовлено было к покою: всадники спешены, лошади размундштучены и подпруги ослаблены; часть людей отправлена тоже за дровами и за соломой, а те, которые оставались при конях, имели в поводу по три и четыре лошади. Все это внезапно смешалось и понеслось назад. И мы, которые сражались со второго часу дня, причем не только не потеряли ни одного шагу места, а, напротив, значительно подались вперед, должны были без видимой причины спасаться бегством. К счастью, французы за темнотой не видали всей нашей суматохи и не воспользовались ею как следует, иначе мы поплатились бы дорого. К утру за какой-то небольшой речкой начали собираться наши расстроенные отряды, и опять началась наша ретирада.

На беду, 22 апреля разнеслась у нас весть о кончине Кутузова.[214]

Прошло уже с лишком 30 лет, а и теперь (в 1846 г.) не могу вспомнить без волнения те минуты, когда произошел рассказанный выше кризис. Бодрость духа, возраставшая, можно сказать, не по дням, а по часам, в войске, вдруг упала. Возвращаясь к Дрездену, то при обходе старого города пришлось нам проходить деревню Либгейде, где мы не более как пять дней тому назад пировали героями и хвастались, что французам не видать более саксонок, а теперь, несмотря на теплую погоду, я все старался укрыть свое лицо в шинель так, чтобы проехать через деревню и не быть узнанным своими хозяйками, которые, стоя на балконе, с изумлением глядели на наше обратное шествие и, узнав меня, жалобно спрашивали, что все это значит и зачем мы идем назад.

Около Дрездена мы простояли три дня, потом опять стали отступать далее и остановились, пройдя Бауцен.[215] Тут приготовлены уже были временные укрепления. Гвардия находилась на самом левом фланге, у подошвы Богемских гор. 8 мая, в день моего ангела, в палатке мы играли в бостон: я, капитан Демидов, назначенный командиром 2-й легкой роты, к которому я поступил с моими орудиями у Дрездена, и адъютант нашего корпусного командира Лаврова, Семеновского полка поручик Бибиков.[216] Игра наша была довольно крупная, и у меня было записано более тысячи призов, как в часу четвертом, после обеда, ударили везде «подъем» и началось передвижение войск. Гвардия вытянулась ближе к центру, а мои четыре орудия поставлены были в передней линии в небольшом укреплении; позади меня расположился прусский батальон под командой капитана Гунта. Вправо от меня была главная батарея, занятая ротой великого князя (Константина Павловича?) и выстроенная на одном из семи возвышений, составлявшая центр позиции и вместе угол, ибо тут правый угол несколько загибался назад, так что гвардия расположенная в самом центре позади, составляла базис треугольника. Около 8 часов вечера показались перед линией нашей колонны войска и до нас дошла канонада, начавшаяся за Бауценом и приближавшаяся к нам постепенно, так что несколько ядер упало и на мою батарею. Когда стало смеркаться, на нашу линию перешли войска, сражавшиеся днем под самым Бауценом, и составили передовую цепь почти у самой моей батареи, так что и наши, и французы ночевали от батареи моей не далее как в саженях ста. Разумеется, ночь для нас была не очень покойна, и, дабы лучше судить об этом предмете, приведу здесь случай с нашим адъютантом, подпоручиком Тиманом-старшим.[217] Он был послан с приказанием к линии и вместо своих заехал в колонну французов. Его наиболее обманул оклик, сделанный ему на немецком языке (в этой колонне были и саксонцы): «Wer da?» «Freund!» – отвечал Тиман; вместо ответа кто-то схватил его лошадь под уздцы, и через две минуты он уже стоял перед французским генералом, ужинавшим в своем каре. Тот пригласил его разделить с ним ужин, а потом отправил его за свою линию. После Тиман рассказывал, что 8-го числа пленных наших у французов было очень немного и большей частью раненые. Так как Тиман был сын друга и любимца графа Аракчеева, то на другой день, когда он не явился перед товарищами, все мы считали его убитым, и Аракчеев при самом начале перемирия велел справиться между пленными, взятыми у нас французами, нет ли в числе их Тимана, и получил утвердительный ответ; тогда по воле государя отправлено было ему 50 червонцев, но оные через два дня возвращены с известием, что Тиман скрылся. Это нас очень удивило, ибо тогда он еще не явился, но дня через три спустя пришел к нам переодетый студентом. Около Дрездена при пособии одного немца удалось ему с одним прусским офицером переодеться и пробраться в Богемию, где он явился к начальнику австрийских войск. Этот, как рассказывал Тиман, долго колебался, что с ними делать: следовало ли их возвратить французам или отправить в русскую армию? Наконец решился на последнее, но, кроме пропускного билета, не дал никакого пособия, и они во время пути, питались подаянием.