Николай Островский - Раиса Порфирьевна Островская
Картины, которые рисовал Николай, казались мне тогда сказкой, плодом его фантазии. Впоследствии я убедилась, что даже богатое воображение Островского не могло нарисовать то, что вскоре стало явью…
У наших хозяев была девочка месяцев восьми. Звали ее Соня: хорошенькая, черноглазая. Часто я брала ее к нам. Сажала к Николаю. Он обнимал хрупкое тельце, забавлял ее, а Соня доверчиво хватала его за нос. Он морщился и радостно смеялся, когда она гладила его по лицу. Пел ей песенки.
Старшие дети тоже любили заходить к «дяде Коле». Обступят, бывало, его со всех сторон — кто на коленях стоит на краю кровати, кто на стул влезет, кто облокотится на подушку у изголовья Николая, — и слушают, слушают…
Однако надо было решить ряд сугубо житейских проблем. Чтобы получить продовольственную карточку, я должна была работать. Но как оставлять Николая? А на одну его карточку вдвоем жить голодно. И вот Николай пошел на «преступление». Зарегистрировал меня в профсоюзе «Нарпит» (народного питания) как домработницу.
Между тем мои хождения в Отдел коммунального хозяйства по поводу комнаты ничего не давали. Я сообщила об этом в Ленинград, Жигирева написала оттуда секретарю горкома партии Вольмеру, но Вольмер почти все время находился в селах — шла коллективизация сельского хозяйства.
Наконец работники коммунхоза пригласили меня смотреть комнаты. Предложили три варианта: во всех трех случаях — подвалы с цементным полом и без отопления. Когда я отказалась от них, меня обвинили в капризах. Деваться нам было некуда. Пришлось везти Николая в сырую полутемную комнату в полуподвальном этаже дома № 9 по Пушкинской улице на Верещагинской стороне.
Дом, в котором мы поселились, располагался на окраине города. Возвращаться вечером было небезопасно. В ущелье, которым мне надо было проходить (сейчас над этим ущельем построен большой красивый мост — он соединяет бывшую Верещагинскую сторону с центром города), бывали случаи хулиганства. Николай настаивал, чтобы я брала с собой его браунинг. Обращаться с браунингом я умела — я часто чистила его под руководством Николая. Но брать оружие упорно отказывалась: чистить — одно, а стрелять — другое. Однажды я созналась, что боюсь стрелять и больше надеюсь на свои ноги. Николай посмеялся надо мной, но согласился.
В пашу комнату никогда не заглядывало солнце. Окна в комнате не было, а застекленная до половины дверь выходила на увитую виноградом веранду. В комнате из-за этого было темно, сыро и холодно.
Как-то в теплый солнечный день нам захотелось поймать солнышко. По предложению Николая я придвинула его кровать к двери и стала раздвигать лозы винограда, которые закрывали окно веранды. Эксперимент удался: на постель попали лучи солнца. Обрадованный, Николай подбадривал меня:
— Ну еще, еще! Раздвинь лозы больше, убери листья!
Я напрягала все силы, но сдвинуть лозы в сторону больше так и не смогла: не хватило сил.
Я думала, что этот эпизод забылся, по несколько лет спустя прочла в романе «Рожденные бурей»:
«— Татэ, смотри, солнышко пришло! — Мойше ловит ручонками золотые блики на грязном полу. — Татэ! Я тебе принесу немного солнышка».
Между тем наступили холодные, дождливые дни. Для того чтобы как-то согреть комнату, я теперь собирала мусор, щепки, листья. Но все это давало мало тепла, и в конце концов Николай простудился. Началось воспаление легких. Опять я была вынуждена идти в коммун-хоз, просить о комнате. Помог новый наш знакомый по дому, старик Сазонов: он сразу привязался к Николаю, не отходил от пего, в мое отсутствие читал ему газеты. Теперь он подключился к «добыванию» жилой комнаты для больного Островского.
Нам повезло: Вольмер дал указание убрать из комнаты второго этажа частный зубоврачебный кабинет бывшей хозяйки этого дома, а комнату отдать Островскому.
Николай поспешил обрадовать Шурочку-металлистку. 29 октября 1928 года он написал ей:
«Уже 3 дня живем по-буржуйски — большая, полная солнца комната, 3 окна, электричество и даже… водопровод… Вот где я дышу полной грудью и любуюсь на солнышко, которое не видел 26 дней. Этот погреб, где я жил, так меня угнетал и физ[ически] и морально».
Да, комната у нас теперь была светлая, сухая и в сравнении с подвалом большая — десять метров! Одно было неудобство: топка нашей печки выходила в соседнюю комнату, где проживал родственник бывшей хозяйки, в прошлом — шахтовладелец. Числился он рабочим, конюхом какого-то санатория.
Под нами жил еще один рабочий с женой и двумя малолетними детьми. Это был жуткий подвал. И вот какая сложилась ситуация. Во всех комнатах имелись раковины, но пользоваться ими не разрешали, так как канализация была неисправна. И что же? Зная это, наш сосед выливал у себя в раковину нечистоты, и вся эта гадость выливалась в раковину в подвале рабочего. Из-за этого и у нас в комнате был тяжелый запах. Кроме того, сосед выливал помои из окна комнаты — как раз под окна рабочего, надо сказать, больного туберкулезом. Часто к нам прибегала в слезах жена рабочего, с ребенком на руках:
— Ой, Николай Алексеевич, помогите! Опять этот буржуй вылил нечистоты в раковину…
К Островскому часто шли люди искать защиты.
И Николай собирал у себя в комнате домком с активом, добивался улучшения жилищных условий рабочего. Выносили шахтовладельцу порицание, грозили выселением… Тот, зная это, взъелся на Николая. У него вообще был зуд «на коммунистов».
Что же делает этот человек? Он не пускает меня к себе в комнату, где я могла бы затопить общую почку. Печь стоит холодная. Себе же бывший хозяин поставил маленькую железную печь-«буржуйку». А я не могу сделать того же, так как Николай не переносит дыма: его все время мучили головные боли. Когда я стала просить соседа разрешить мне затопить общую печь, он злобно ответил:
— В мою комнату пройдете только через мой труп!
На мои просьбы призвать его к порядку и помочь нам добиться разрешения затопить печь мне в горисполкоме отвечали:
— Ну конечно, это неудобно, если посторонние люди будут заходить к нему.
Холодная блокада продолжалась. Николай лежал укутанный, заваленный теплыми вещами.
Между тем мы искали выход из создавшегося положения. Решили приобрести электропечку. Но в Сочи их не было. Опять полетели письма к Шурочке-металлистке. В ноябре 1928 года:
«Есть к тебе срочная просьба. Наведи справки в
