Любовь Виноградова - Защищая Родину. Летчицы Великой Отечественной
Получив короткий репортаж о бое от своего корреспондента с Юго-Западного фронта, главный редактор «Красной звезды» Давид Ортенберг напечатал его крупным шрифтом на первой полосе. В полк Баранова отправили корреспондента, который через несколько дней передал подробную статью. Чтобы отправить ее в номер, требовалась виза Сталина, однако тот все не давал ее: обстановка на фронте осложнилась, и статья, видимо, была не ко времени. Наконец разрешение было получено, и, как только вышел номер со статьей, к Ортенбергу в кабинет буквально ворвался Борис Король, замначальника фронтового отдела газеты. «Да это же мой родной брат, Дмитрий Король!» — объяснял он об одном из летчиков семерки, и все обрадовались, «как будто отважный летчик был и нашим родственником[155]…»
О необыкновенно успешном бое просили писать еще, и к Баранову потянулись корреспонденты. Среди них, собравшихся, чтобы записать подробности боя, вошедшего в историю как «бой семи против двадцати семи» (хотя точного количества немецких самолетов никто не мог знать), и сфотографировать его молодых симпатичных участников, был корреспондент газеты «Красная звезда» на Юго-Западном фронте Василий Гроссман.
Этот человек в круглых очках на типично еврейском лице, с широкой талией, на которой смешно выглядел красноармейский ремень, стал лучшим советским военным корреспондентом Великой Отечественной войны. Безусловно, еврей-интеллигент не вызывал в военных такого автоматического доверия, как, например, молодцеватый голубоглазый Александр Твардовский, в будущем большая литературная фигура, а в то время — уже довольно известный поэт и сотрудник газеты Юго-Западного фронта. Однако стоило Гроссману заговорить с человеком, начать задавать ему вопросы, все недоверие исчезало, и у занятого человека появлялось время для разговора. Почему Гроссман, человек с нелегким характером, умел так расположить к себе людей, никто из его коллег точно не знал. Безусловно, большую роль играло то, что он никогда не записывал то, что ему рассказывали. Обладая необыкновенной памятью, он, кивая головой и глядя в лицо собеседнику, только слушал, а потом, когда его коллеги отправлялись спать, записывал все услышанное химическим карандашом в блокнот. И самое главное, Гроссман был безрассудно смел.
Гроссман пробыл у летчиков два дня и подробно записал все, что они рассказали о себе и о ставшем знаменитым бое. Записал, кто кого сбил, записал то, что Еремин рассказал о тактике, — например, как они старались любой ценой сохранить пары, записал замечания летчиков о немецких самолетах — «“мессер” похож на щуку», «Ю–87 сразу узнал, ноги торчат, нос желтый». Спросил он летчиков и об их отношении к воздушному тарану. Алеша Соломатин, «маленький, белый, широкий»,[156] считал таран геройством, но остальные не придерживались на этот счет такого мнения, считая, что сменять свой самолет на немецкий — проще простого и геройства никакого тут нет, геройство в том, чтобы сбить больше и при этом уцелеть самому. Эти летчики уже научились воевать, им не требовалось, жертвуя собой и самолетом, таранить немца. Каждый из них кратко рассказал о себе, но больше им хотелось говорить о только что погибшем, любимом всеми товарище — Демидове. Обмывая свои ордена, они подняли первый тост за Сталина, второй — за Демидова, который «в Москве жил на Сущевском валу и учился на артиста». Демидов все время пел песни, «любил петь и летать». Он был на пару лет постарше Соломатина и других ребят и относился к ним как старший брат — в воздухе проверял, все ли с ними в порядке, не отстали ли. «Батя», командир полка Николай Баранов, вручая ордена, плакал, вспоминал Демидова.
Эти молодые летчики-истребители, с которыми Гроссман провел совсем немного времени, произвели на него такое сильное впечатление, что через несколько лет, работая над своим знаменитым романом «Жизнь и судьба», он вывел их в нем под теми же именами — точнее, конечно же использовал их имена и образы для героев своего романа. Нашлось в романе место и для погибшего Демидова. К этому времени в живых из семерки остались лишь ее командир Борис Еремин и Саша Мартынов. Если бы не тот знаменитый бой, не статьи в «Правде», не записная книжка Гроссмана, люди из которой перешли в великий роман «Жизнь и судьба», погибшие на войне боевые товарищи Еремина — Скотной, Король, Запрягаев, Седов и Алеша Соломатин — так и остались бы безвестными, как десятки миллионов других, не вернувшихся домой.
После нескольких недель голодного ничегонеделания в Разбойщине 586-й полк наконец-то получил приказ о перебазировании. Но какой приказ! «Настроение у всех резко упало, да иначе и не могло быть»,[157] — записала Нина Ивакина, которой подопечные сейчас казались детьми, у которых отняли любимую игрушку. Москва, как им объяснили, была впереди, а пока требовалось показать себя на второй линии противовоздушной обороны, охраняя Саратов от немецких бомбардировщиков, которые теоретически могли над ним появиться. Саратов, хотя и имел ряд важных объектов, был в тылу и пока что бомбардировкам не подвергался. С точки зрения летчиц, такой приказ мог означать лишь одно: им не доверяют более серьезную боевую работу. Что поделать, приказу нужно подчиниться. Они начали подготовку к перелету на аэродром Анисовка, с которого предполагалось осуществлять оборону Саратова.
Попасть в ПВО — противовоздушную оборону — было завидной участью для летчика-истребителя Великой Отечественной войны. Поднимаясь в воздух для охраны важных объектов в тылу, эти летчики подстерегали немецкие бомбардировщики и сопровождавшие их истребители. Потери, конечно, были и в ПВО, однако несравнимые с потерями истребителей на фронте. У попавших в ПВО истребителей было меньше сбитых немецких самолетов и меньше наград, зато больше шансов выжить. В то время как некоторые летчики-мужчины только и мечтали о том, чтобы пересидеть войну в ПВО, девушкам-истребителям из 586-го полка такой вариант казался унизительным.
«Ближе к фронту в Анисовку», как с горькой иронией писала Ивакина, перелетели 14 мая. Ивакина продолжила запись: «Настроение у летчиков убийственное — тыл».[158] Кругом была степь, мирная, покрытая майскими цветами, в разросшемся вокруг узловой железнодорожной станции поселке доцветали сады. Аэродром оказался очень хороший, на большом зеленом поле. Нина Ивакина сразу организовала волейбольную площадку, но среди летчиц нарастал ропот. Их не устраивало то, что полк не отправили на фронт, не устраивала плохая — не фронтовая, а тыловая — кормежка в столовой, не устраивала нелетающая, притеснявшая их на каждом шагу командир полка. «Казаринова утверждает, что мы не готовы, — писала родным Лера Хомякова. И продолжала: — Все изменилось, с Расковой они не дружат».[159] Плохие отношения между Казариновой и их обожаемой Расковой, конечно, не добавляли командиру полка популярности. Недовольство росло, пока наконец дело не дошло до открытого противостояния.
Нина Ивакина, с документальной точностью фиксировавшая конфликт в своем дневнике, записала, что у «людей» настолько «плохое настроение», что командир второй эскадрильи Прохорова стала давать летчицам разрешения на вылет, не спрашивая позволения у Казариновой.[160] Основным информатором Нины Ивакиной по поводу настроений среди летчиц (о которых она, вероятно, докладывала командиру и комиссару полка) была штурман полка Зулейка Сеидмамедова. Именно от нее Ивакина узнала, что летчики второй эскадрильи написали письмо Сталину, планируя переслать его через Раскову. В письме летчиц говорилось о том, что «окончание боевой программы искусственно тормозится и летчиц совершенно напрасно держат в таком недоверии», тогда как все они имеют около двух тысяч часов налета. Как передала Ивакиной штурман полка, среди летчиков второй эскадрильи «проскальзывали такие разговоры, что было бы совсем неплохо, если бы эта хромая ведьма разбилась, да вот только жаль для нее самолета». Как удалось «после длительных наблюдений» установить Ивакиной, центром таких настроений была лейтенант Хомякова.
Летчицы Клава Блинова и Ольга Голышева, в неудержимом юношеском максимализме, открыто выражали общее мнение: «Мы ненавидим командира. Она трус!» Всем было ясно, что Казаринова не подходит к Якам не из-за хромоты. Она отлично пилотировала старые примитивные истребители, но с Яком раньше не сталкивалась и сейчас не считала нужным его осваивать. По ее мнению, командиру боевого летного полка было совсем не обязательно летать самому.
Руководители двух других женских полков понимали, как важно быть в воздухе вместе со своими летчицами. Комиссар ночных бомбардировщиков Евдокия Рачкевич считала, что даже комиссар летного полка непременно должен летать. В Энгельсе она нашла время выучиться — конечно, не на летчика, а на штурмана — и, преодолевая постоянно мучавшую ее тошноту, летала так часто, как только ей позволяли. А Раскова, хоть и была штурманом, а не летчиком, решила, что имеет моральное право командовать полком Пе–2 только в том случае, если будет сама летать на «пешке». Самолет Пе–2 был капризен и сложен в управлении, налет у нее — совсем небольшой, но Раскова была бесстрашна, талантлива и упорна. Она училась вместе со всеми остальными (имевшими налет в десятки раз больше, чем у нее) и в первом самостоятельном вылете показала, что училась на совесть. Как только ее самолет набрал высоту, из одного мотора начала выбиваться белая струя дыма: мотор отказал. Летчицы смотрели на нее с земли в страшном волнении. Маша Долина до хруста сжимала кулаки: как Раскова, летчица с небольшим опытом, сможет выйти из такого положения? «Господи, помоги ей сохранить скорость!» — молилась богу комсомольская активистка Долина, и не она одна.[161]
