Самуил Алёшин - Воспоминания "Встречи на грешной земле"

Что только ни придумывали мама и брат в ответ на вопросы о папе. Они говорили, что после санатория его отправили в длительную командировку, причем столь ответственную, что оттуда даже нельзя писать. И я, в 14 лет, верил этому. Порог детства ждал меня за порогом больницы.

Однако я уже стал ощущать в себе какое-то качественное изменение, возникшее, пока лежал в больнице. Я узнал, что такое умирать. Оказалось, что это совсем просто, если не зависит от тебя. Когда-то, давным-давно, я боялся смерти и готов был на что угодно, лишь бы покрепче зацепиться за жизнь. Теперь мне открылось: жить сложней, чем умирать. Жить — это значит неустанно что-то делать, читать, думать, писать, рисовать, бороться с болезнью, крепиться когда больно, терпеть, строить планы, мечтать и пытаться эти мечты осуществить.

Всеми обцелованный, я покинул больницу, и мы — мама, брат и я — переехали на дачу. И только там, спустя четыре месяца после смерти папы, моя многострадальная мать сказала, что отца больше нет. А брат заплакал.

Но я не поверил! Ни ей, ни брату! Я стал думать: а может, папа в отъезде, и их тоже почему-то обманули. Или командировка кончилась для него плохо, и они от меня что-то скрывают. Но время пройдет, и мы узнаем правду. И папа вернется. Я не мог примириться с мыслью, что не увижу больше своего отца НИКОГДА.

И только когда мы поехали на Дорогомиловское кладбище, где я увидал могилу с дощечкой, на которой было имя отца и даты: 1879—1927, я понял: все кончено. Отца больше нет. Ему было всего 48 лет, когда он умер. По нынешним временам — молодой человек.

Мы посадили у могилы тоненький прутик липы. Но он простоял там недолго. Скоро это кладбище ликвидировали, и мы перенесли прах на Востряковское кладбище.

На этот раз я участвовал в захоронении папы. А прутик мы вырыли и посадили рядом с новой могилой. Теперь это высокая липа с могучим стволом и широкой, раскидистой, полной листвы верхушкой. А в могильной ограде отец ныне не одинок. С ним моя мама и моя жена, с которой я прожил до ее смерти сорок три года. А неподалеку, на том же кладбище, вместе со своей женой, покоится и мой брат.

Сначала, посещая с мамой могилу отца, мы иногда заставали там его бывших пациентов. Брат в это время был в ссылке. Потом, когда брата реабилитировали и он вернулся, мы стали ходить втроем. Затем, когда умерла мама — вдвоем, с братом или с женой. А затем, когда и брата не стало, с женой и сыном. Потом, спустя годы, похоронив жену — только с сыном. Ныне же, когда сын уехал из страны, а одному мне ездить стало трудновато, я бываю там все реже и реже. Ну а затем... А затем будет то, чего не избежать.

29. Письменный стол отца

Тот письменный стол, за которым работал отец, после смерти папы мама передала мне. И ящики стола сразу заполнились моими легкомысленными вещами. Но верхний, левый ящик сохранил в себе все, связанное с отцом.

Вещи папы собрались туда, как собираются старые друзья, и не было в их компании ничего чужого, лишнего.

Многие из них впервые отдохнули в этом ящике, переместившись из карманов, откуда отец вынимал их для своей деятельной жизни.

Я открываю этот ящик, и мне начинает казаться, что раз вещи папы живы, то где-то жив и он сам. Откроет

дверь, войдет и, поглаживая усы, спросит: «Ну так как тебе, Малый, за моим столом? И вообще, что тут у вас слышно?»

В ящике лежат его бритвы — простая, студенческая в металлической коробочке, и докторская в кожаном футляре. Я вынимаю эту бритву из футляра, нажимаю на ее металлический хвостик, и из полированной костяной черной ручки встает сверкающее лезвие. Оно все же слегка потускнело, словно покрылось туманом времени и находится во сне.

А вот черный стетоскоп. Он вытерся в тех местах, где к нему прикладывалось ухо и пальцы папы, а с другого конца — тело пациента. Я прижимаюсь ухом к широкому концу, но ничего не слышу. Хозяин умер, и трубка молчит.

А вот молоточек, которым папа простукивал пациента. Стетоскоп и молоточек — два неразлучных друга. Они всегда были рядом во внутреннем кармане отцовского пиджака. Так же рядом они лежат и теперь в этом деревянном ящике письменного стола.

Дощечка с ремешком для правки бритвы, сургуч, резиновая печатка и давным-давно высохшая подушечка для нее, а также металлическая печатка для сургуча — прекрасные вещи доктора. На печатках инициалы и фамилия папы, он ставил их на свои рецепты.

А вот деревянный футляр с набором ланцетов и пинцетов. Словно миниатюрные ружья в козлах, лежат они в своих гнездах мал мала меньше, ныне бесстрастные, а некогда готовые к действию.

В другом деревянном футляре на лиловом бархате и под белой шелковой подушечкой покоятся аптекарские весы: желтые роговые чашечки на тонких зеленых шнурочках прикреплены к латунному коромыслу. А в углублении — набор разновесок.

Тут же лежит и листок календаря от 3 июня 1927 года — дня смерти папы, и, рядом, отцовские карманные часы.

Подержав каждую из этих вещей, я затем кладу их на место.

А вот в старомодном конверте выцветшая групповая фотография. Старинный автобус с кургузым радиатором и угловатым, открытым, как балдахин, кузовом. Он облеплен студентами в расстегнутых кителях и дамами в широкополых шляпах. На подножке стоит папа. Он без фуражки, китель его тоже распахнут, и в руках, как и у многих других, букет. Отец чуть сморщился от солнца, но я встречаюсь с ним взглядом и думаю, что и мне там было бы не скучно.

Но вот и Гейдельбергский диплом отца. На плотной, желтоватой бумаге крупным жирным шрифтом по-латыни изложено, что отец удостоен звания «Protector et Sanatus». А рядом — стопка тонких записных книжек по практической гигиене студента от седьмого до одиннадцатого семестров.

Далее, на тоже толстой, но белой бумаге с двуглавым орлом — диплом Императорского Харьковского Университета о том, что отец удостоен степени лекаря — папа окончил два факультета. На обороте же этого диплома напечатано Факультетское Обещание такого содержания:

«Принимая с глубокой признательностью даруемые мне наукою права врача и постигая всю важность обязанностей, возлагаемых на меня сим званием, я даю обещание в течение всей моей жизни ничем не помрачать чести сословия, в которое ныне вступаю. Обещаю во всякое время помогать, по лучшему моему разумению, прибегающим к моему пособию страждущим; свято хранить вверяемые мне семейные тайны и не употреблять во зло оказываемого мне доверия. Обещаю продолжать изучать врачебную науку и способствовать всеми своими силами ее процветанию, сообщая ученому свету все, что открою. Обещаю быть справедливым к своим сотоварищам врачам и не оскорблять их личности. Однако же, если бы того потребовала польза больного, говорить правду прямо и без лицеприятия. В важных случаях обещаю прибегать к советам врачей более меня сведущих и опытных; когда же сам буду призван на совещание, буду по совести отдавать справедливость их заслугам и стараниям».