Самуил Алёшин - Воспоминания "Встречи на грешной земле"

Но увы. Моя шпаргалка обеспечивала успех лишь тем, кто либо без нее писал грамотно, либо незнание немецкого заменял пониманием психологии педагога.

Через несколько дней, на очередном немецком уроке, мы увидели, что Зигфрид, появившись с нашими листками, сердито бросила их на стол. Сухо отчеканивая наши фамилии, она раздала листки с отметками. Некоторые фамилии, и мою в том числе, она произнесла мягким голосом, — эти избранники заслужили хорошие отметки. Прочие же получили двойки.

Никто не бывает более возмущен карой, чем тот, кто ее заслужил, но уверен, что должен был избежать.

Объяснение последовало. Задрав голову и покашливая после каждой фразы, а также постукивая пальцем по столу, Бертуха объявила, что хотя те, кто получил плохую отметку, имеют всего одну ошибку, но то, что у всех она одна и та же, позволяет найти только одно объяснение: все списывали с одной шпаргалки. После чего она сделала паузу и добавила, что исключение составляют только Ася Величкина, Вадик Кидава и я. (Боже, в ка-

кую примерную компанию я попал!) Услышав это, я придал лицу выражение, которое, по моим понятиям, должно быть у отличника: скорбная скромность.

Я, конечно, знал, чем объясняется мой успех, и рад был, что замысел оправдался. А именно: обведя чернилами карандашные следы, я, сочтя, что абсолютно безгрешная работа из-под моего пера вызовет сомнение, обдуманно сделал две ошибки. Я исходил из того, что античная статуя с отбитым носом или без рук выглядит достоверней, чем если бы у ней все было в ажуре после того, как она пролежала несколько веков в земле. Мною руководило также начавшее созревать понимание того, что если хочешь выиграть главное, то иногда следует пожертвовать частностью. Мои товарищи, к сожалению, не поступили так же. Но почему они все сделали одну и ту же ошибку? Внимательно взглянув на свою работу, я понял, в чем дело. На том карандашном варианте, который я им показал, в одном слове над буквой «о» стояло нечто вроде двух точек. Это был случайный брачок бумаги. При обводке чернилами я на него не обратил внимания, и он у меня так и остался незаметным. Коллеги же, списывая у меня, решили эти точки воспроизвести, отчего у них вместо «о» получился ненужный «о-умляут».

Берта Самойловна пробыла у нас в школе еще недолго. Она все больше кашляла, и, боюсь, мы не скрашивали ей жизнь. Мы были бессмысленно, тупо жестоки, как бывают жестоки дети, не понимающие, что причиняют боль. Взрослые знают и наперед оценивают меру страданий тех, у кого они хотят их вызвать, стремясь угодить в самое больное место.

Как-то один из наших бумажных голубей, с кончиком в черниле, угодил в самое стекло очков Берты, оставив чернильное пятно. Она испуганно вскрикнула, не поняв сперва, в чем дело. И тут нам, наконец, стало стыдно. В классе несколько секунд стояла тишина, а Берта хотела было что-то сказать, но закашлялась и поднесла платочек ко рту. К счастью, прозвенел звонок, и она, ни слова не говоря, вышла. На следующих уроках уже никаких голубей не было. Но после летнего перерыва наша Зигфрид исчезла. Как оказалось, навсегда. Да, она не была педагогом. Ну, а кем были мы?

27. Заболели

В прохладный майский день 1927 года я заболел. Отец осмотрел меня, задумчиво погладил усы и сказал: скарлатина. И я был отправлен в Боткинскую больницу, расположенную тогда почти за городом.

За широким окном палаты синело небо и виднелась свежая майская зелень. Кроме моей койки, было еще три, но они пустовали.

На следующий день меня навестил папа. Он ласково потрепал мои горячие щеки и спросил: «Как дела, Малый?» Я потерся щекой об его прохладную руку и что-то пробормотал насчет книжек. «Книжки? Это можно. Только ты побольше спи».

Мне было непривычно глядеть на папу в белом халате, но он держался в нем свободней, чем в пиджаке. Папа побеседовал со своим приятелем, профессором Киреевым, главным врачом отделения, где я лежал. Киреев — худощавый, костлявый мужчина с пушистыми усами, хорошо знал папу еще со студенческих времен, в Гейдельберге. Они стояли рядом, два седоватых доктора, оставшиеся друг для друга все теми же молодыми буршами, и по тому, как они держались, видно было, что вернулись в свои студенческие времена.

Профессор Киреев подрагивал ногой, а папа покачивался с носка на каблук, и сразу же мне показалось, что их усы наклеенные, а седина искусственная, такое мальчишеское выражение было на их лицах. Они вполголоса болтали, похохатывая и поглядывая друг на друга с дружелюбием старых собутыльников.

Знал бы я, что вижу отца в последний раз и что менее чем через три недели он уже будет лежать на Дорогомиловском кладбище...

Отец подошел ко мне, потрогал мой лоб, взял за нос, покачал его и, слегка улыбнувшись, сказал:

Покажи язык. Я показал.

Кушать хочешь?

Хочу.

— Ну-ну. Хоти.

Посмотри ему горло, — сказал профессор Киреев.

Посмотри лучше ты, — покачал головой отец. И добавил: — Я у своих хуже вижу.

И это было правда. Отец никогда нас не лечил, всегда приглашал друзей, а они его — к своим близким. Волнуются, что ли?

Потом отец взял Киреева под руку, и они стали прохаживаться по палате, а высокая, молодая и краснощекая медсестра начала перед ними вертеться, делая вид, что поправляет на мне одеяло. Ее звали Оля, и это овальное имечко очень к ней шло, как и белый халатик, перехваченный в талии. Как вы понимаете, я уже почти успел в нее влюбиться и не скрывал, что ее присутствие мне приятно.

Отец еще немного поговорил с Киреевым и ушел. Как оказалось, навсегда.

А через день пришла мама. Папа, сказала она, заболел. И далее мне о нем начали говорить неопределенно, да и я скоро стал не в состоянии все воспринимать. Но это потом. А поначалу меня перевели в палату, где лежало человек десять взрослых — в то лето была эпидемия скарлатины, и большинство из них уже выздоравливало. А я почему-то слабел день ото дня.

Взрослые любили подсаживаться ко мне. Я рисовал их портреты, и они с радостным удивлением глядели, как под моим карандашом появляются их лица.

Я запомнил среди всех этих больных двух — высокого, плечистого красавца брюнета Громова и Сережу со странной фамилией Будьздорф, белесого, среднего роста, худого и горбоносого. Когда я совсем ослабел, они оба сажали меня к себе на плечи и так прогуливались по палате.

Громова навещала молодая женщина, и когда она приходила, они оба неловко глядели по сторонам. Громов при этом болтал ногой в больничной тапке и все расспрашивал, «как у нас там», «что наши». Женщина отвечала ему немногословно, тихо, и видно было, что им хотелось остаться вдвоем. После того, как она уходила, Громов обычно натягивал одеяло до носа и делал