Эмиль Кардин - Минута пробужденья (Повесть об Александре Бестужеве (Марлинском))

Он поднял воротник шинели, подошел к фонарному столбу. Наверху, приставив лестницу, возился фонарщик. Протерев стекла, достал бутыль из сумки у пояса, долил масла, захлопнул дверцу фонаря, накинул крючок и спустился на тротуар.

С любопытством зеваки Бестужев наблюдал за этой процедурой.

Фонарщик, столичный житель, знающий обращение, сдернул суконный картуз. Бестужев поздоровался, заговорил. Выяснилось, что для светильников идет конопляное масло и ламповое. Шутка сказать, — на лице у фонарщика восторженное изумление — в год на санкт-петербургское освещение тратится свыше ста пятидесяти тысяч рублей!

Бестужев поддакнул: многовато, дороговато — и поинтересовался, когда зажигаются фонари зимою.

В три часа с половиной пополудни, гасят в семь с половиной пополуночи.

Огорченно подумал: короткие дни, самые короткие в году.

Планы не связывались с протяженностью дня. Но все-таки для стороны, начинающей дело, в коем берут участие войска, желательно иметь в запасе побольше светлого времени.

У темноты, однако, свои плюсы, утешил он себя. Ник утешал всякий раз, столкнувшись с каким-либо осложнением.

Натянув вожжи, рядом остановился «ванька».

— Прокачу, барин. Вороные птицей летят. Бестужев откинул полость.

— Невский. Против Гостиного двора… Да побыстрее! Он спешил к Гавриле Степановичу Батенькову.

Когда-то Александру Федосеевичу не терпелось дождаться, чтоб сыновья выросли, он заглядывал под стол: когда мальчонки дотянутся ногами до полу? В год его смерти Николаю стукнуло девятнадцать; чахлый, болезненный первенец вымахал в крепкого, щеголеватого моряка, мичманом кончил Морской корпус. Невинным насмешкам сначала отца, а потом и матери подвергалась его скрупулезная точность, педантизм.

Прасковья Михайловна деланно ахала, увидев у Николаши на столе пружинки, колесики, — он собирал и разбирал часовой механизм, пытался усовершенствовать хронометр. «Эко ты, сынок, намусорил». Николай улыбался: в их семействе без надежных часов — беда, — Мишель прибежит на рандеву до срока, Саша — опоздает.

Матушка возражала: точность не от часовой стрелки — от натуры.

Сегодня хотела подняться в пять с половиной пополуночи, но пробудилась раньше. Лежала в темной вдовьей спальне с ало мерцающей лампадой. Встала, услышав скрип саней, цоканье конских подков, шумы раннего Андреевского рынка, грохот дров, сваливаемых на железный лист. (Голландские печи тянулись на второй этаж, но топили их с первого.) Сколько раз выговаривала слугам, чтобы утром блюли тишину, уехала — разболтались; ничего, у нее не побалуешься, наладит порядок…

Одеваясь по-домашнему, не подошла к туалетному столику. В давние времена долго сиживала перед ним на пуфе. Столик черного дерева с откидной крышкой подарен был Александром Федосеевичем к свадьбе. В нем, вместо румян, помады, хрустальных флаконов с духами, теперь хранилась золотая табакерка, полученная сыном от императрицы.

Дети, хозяйство, дом, судебная тяжба, заботы по имению — этого хватало, чтобы заполнить день от рассвета допоздна. Оставались пустые бессонные ночи.

Сегодняшнее ее утро — все обдумано — начиналось кухней, уточнением еще в дороге намеченной смены блюд.

Уподобляя василеостровский дом кораблю, Николай так определял последствия матушкиных приездов: курс прежний, но порядок и скорость изменены.

Однако никто не догадывался, что и для Прасковьи Михайловны приезды эти — великое потрясение. Замечает она не только пыль на балясинах и нерасторопность прислуги. Николай похудел, Михаил нервен, электричество в воздухе…

Обед с дочерьми и сыновьями — главнейшее событие нынешнего воскресенья. В помощь куда как опытному Евдокиму, кормившему Николая и тех из братьев, кто останавливался на Седьмой линии, Прасковья Михайловна прихватила с собой из Сольцов Федьку — опрятного паренька, освоившегося с домашней работой.

Она застала обоих в кухне с черным от копоти сводчатым потолком. Смахнув невидимые крошки, села на табурет. Полысевший у плиты Евдоким пользовался ее безграничным доверием. Слушал он и отвечал почтительно, не боясь, однако, возразить. Другого бы крепостного Прасковья Михайловна поставила на место. Евдокимова независимость оправдана — неглуп, честен и знает порог дозволенного.

В хороших, достаточных домах хозяйка не идет в поварню; кухарь сам является к ней. Но Прасковья Михайловна любила запахи кухни, с удовольствием пила тут кофе, который варил Евдоким на ее вкус.

Вскоре объявилась и Елена — сонно припухшие щеки и выражение озабоченности на лице. Она делит матушкины хлопоты и печется о ней самой, радуя и удручая Прасковью Михайловну: при столь самозабвенной дочерней и сестринской любви, не слишком интересной наружности да скромном приданом не остаться бы в девицах. Чудеса в наш век редки, редки люди, напоминающие Александра Федосеевича…

Прасковья Михайловна помнила, кто из мальчиков что любит, и желала потрафить каждому. Елена соглашалась, но ее пугала необъятность обеденной программы. Она обратилась за поддержкой к Евдокиму, но не заручилась ею: старый повар считал, что обед должен соответствовать событию, и это его печаль-забота — не подкачать, успеть.

Заглушая неумолчный гул, ржание лошадей, выкрики разносчиков, у Андрея Первозванного ударили к заутрене. Благовест отчетлив, звонок.

Прасковья Михайловна отодвинула чашку с недопитым кофе, выпрямилась. Переодеться, остыть от кухонного чада и — в церковь. Младших дочерей будить не велела. Отоспятся, будут лучше выглядеть. К сыновьям наверняка забегут приятели…

Собираясь к заутрене, Прасковья Михайловна думала о платьях, в каких дочери выйдут к обеду. Нелегко угодить столичным женихам, нелегко. Сама она в храм отправится в шубке, справленной год назад (бобер по подолу и широкой полосой посредине), вместе с сыновьями. Где, как не в церкви, показать людям, что за молодцов подняла она, вырастила.

От слуги услышала, что поздно ночью с Николаем вернулся Петр. Последний из младших сыновей, сохранивший память об отце. Павлик осиротел двухлетним.

Петр мечтателен и восторжен. Но восторженность упрятана, не сразу себя кажет. В своих влечениях следует Николаю и Александру. Загоревшись чем-либо, отдается без остатка. Сперва такой страстью был кронштадтский театр, в шутку названный Петрозаводским.

В Кронштадте он квартировал в комнатах, ранее запятых Николаем, дружил с Михаилом Гавриловичем Степовым и не далее как 9 декабря сопроводил в Петербург Любовь Ивановну.

Любовь Ивановна остановилась у столичных друзей. Наслышанная о слабости Прасковьи Михайловны, до ночи раскладывавшей гран-пасьянс, купила для нее роскошную колоду и наказала Пете отдать матушке карты, а Николаю — записку. Петр, исполненный уважения к роману старшего брата, к красавице — героине романа, счел, что подарок должен вручить сам Николаша.