Томас С. Элиот. Поэт Чистилища - Сергей Владимирович Соловьев
И четырьмя окружьями огня
На потолке от восковых свечей,
И в комнате, похожей на Джульеттову гробницу,
Все приготовлено для недомолвок и речей[145].
Особенно заметно «сходство по контрасту» с ранним вариантом «Марбурга», опубликованным в 1916 году:
День был резкий, и тон был резкий,
Резки были день и тон —
Ну так извиняюсь. Были занавески
Желты. Пеньюар был тонок, как хитон.
Более известная версия 1928 года начинается с четверостишия:
Я вздpaгивaл. Я зaгopaлся и гaс.
Я тpясся. Я сдeлaл сeйчaс пpeдлoжeньe, —
Нo пoзднo, я сдpeйфил, и вoт мнe – oткaз.
Кaк жaль ee слeз! Я святoгo блaжeннeй!
Лирический герой Пастернака «святого блаженней» благодаря отказу.
Персонаж Элиота готов рассуждать на любые темы, лишь бы уклониться от объяснения. Но острота зрения от этого не страдает.
Ну что ж, пожалуй, прогуляемся с тобой.
На небе вечер распростерся, как больной,
Вдохнув эфира на столе хирурга…
У Пастернака лодочник – Харон…
Плитняк paскaлялся, и улицы лoб
Был смугл, и нa нeбo глядeл испoдлoбья
Булыжник, и вeтep, кaк лoдoчник, гpeб
Пo липaм.
Когда позже, весной 1914 года, К. Эйкен предложил «Пруфрока» поэту и издателю Г. Монро[146], тот буквально швырнул ему рукопись, заявив, что это «абсолютное безумие»[147]. В наше время трудно понять, чем была вызвана такая реакция, но подобную вызывали и ранние стихи Пастернака или Маяковского.
В тoт дeнь всю тeбя, oт гpeбeнoк дo нoг,
Кaк тpaгик в пpoвинции дpaму шeкспиpoву,
Нoсил я с сoбoю и знaл нaзубoк
Шaтaлся пo гopoду и peпeтиpoвaл.
(Пастернак «Марбург»)
В гостиной дамы тяжело
Беседуют о Микеланджело.
(Элиот «Любовная песнь…», перевод А. Сергеева)
А вдруг однажды на исходе дня,
В седой и дымный полдень иль
в розовато-желтый вечер
Она умрет, а я с пером в руке застыну.
(Элиот «Женский портрет», перевод Я. Пробштейна)
Вeдь нoчи игpaть сaдятся в шaxмaты
Сo мнoй нa луннoм пapкeтнoм пoлу,
Aкaциeй пaxнeт, и oкнa paспaxнуты,
И стpaсть, кaк свидeтeль, сeдeeт в углу.
И тoпoль – кopoль. Я игpaю с бeссoнницeй.
И фepзь – сoлoвeй. Я тянусь к сoлoвью.
И нoчь пoбeждaeт, фигуpы стopoнятся,
Я бeлoe утpo в лицo узнaю.
(Пастернак «Марбург»)
…Их пенье не предназначалось мне.
Я видел, как русалки мчались в море
И космы волн хотели расчесать,
А черно-белый ветер гнал их вспять.
Мы грезили в русалочьей стране
И, голоса людские слыша, стонем,
И к жизни пробуждаемся, и тонем.
(Элиот «Любовная песнь…», перевод А. Сергеева)
Общим было влияние Лафорга. Как отмечал Вяч. Вс. Иванов: «Пастернак был под влиянием Лафорга примерно в 1914–1915 годы. Издательству “Всемирная литература” Пастернак предлагал свои переводы Лафорга (около 1919–1920 гг.), которые были отклонены»[148].
Сходство и различие не ограничиваются текстами. Пастернак, покидая Марбург, решил забросить философию и стать поэтом[149]. Элиот, покидая Европу в 1911 году, решил, что будет заниматься философией. Но в 1914-м он побывал в Марбурге и выбрал поэзию.
Другим источником влияния было то, что и Элиот, и Пастернак застали конец Belle Epoque, прекрасной эпохи. Когда Пастернак писал «Марбург», он знал, что ей пришел конец. Элиот его предчувствовал, работая над «Любовной песнью Дж. Альфреда Пруфрока» и «Женским портретом».
13
Оправившись от недомогания, Элиот поехал в Италию. Благодаря железной дороге всего за две недели он смог побывать в Вероне, Виченце, Венеции, Падуе, Ферраре, Болонье, Модене, Парме, Милане и Бергамо. По дороге он приобрел карманный блокнот, в котором делал архитектурные зарисовки, сопровождая их комментариями[150].
Про Виченцу, где он поднялся к базилике Santa Maria di Monte Berico: «Вид от ближайшей церкви великолепен, на плоские равнины в одну сторону и к Альпам в другую. Голубая дымка и говорящие колокола. Дорога ведет <…> на виллу Вальмарана. Вилла и сад очаровательны, но Тьеполо скорее разочаровывает». К записи Элиот добавил план знаменитой ротонды архитектора Андреа Палладио, а в записной книжке сохранился засушенный цветок шиповника.
О площади Сан-Марко в Венеции: «Пьяцца не так привлекательна, как пл. Эрбе (или пл. Викт. – Эмм.) в Вероне. Она большая и величественная (я допускаю), но имеет странный, деловой и торговый вид». О знаменитом византийском иконостасе в Сан-Марко: «Непривлекательное золото». О не менее знаменитой библиотеке: «Libreria Vecchia… меня не впечатляет».
На него, однако, произвела глубокое впечатление фигура Богоматери в базилике Santi Marie e Donato на острове Мурано: «Дева-Заступница – это наиболее утонченная мозаика, которую я видел; наилучшая Дева и один из наиболее утонченных религиозных образов, виденных мною где бы то ни было».
Создается впечатление, что Элиот намеренно избегал следовать «Бедекеру», а мнения его шли вразрез путеводителю. О знаменитой «Пармской обители» (Chertosa di Parma) он писал: «Одно из самых отталкивающих произведений искусства Ренессанса. Произведение загнивающего искусства»[151].
На обратном пути он заехал в Париж, но в сентябре уже был в Гарварде.
Глава четвертая. Рождение трагедии из духа музыки
1
Из Парижа Том возвратился «ощутимо европеизированным: одно время подчеркнуто, очень не по-американски подчеркнуто, ходил с тросточкой… жалуясь, что элегантно пользоваться ею не так-то просто»[152]. Еще он расчесывал волосы на пробор сзади. Фраза о проборе на затылке даже попала в монолог вечно колеблющегося Пруфрока: «Shall I part my hair behind?» Он подписался на «Nouvelle Revue Française», которое издавал Жак Ривьер, приобрел «Юношеские письма» («Lettres de jeunesse») Ш.-Л. Филиппа и заказал изданные в Бостоне на французском произведения Корнеля и Расина.
Родители Тома радовались, что он отказался от планов остаться в Европе. Его отец охотно финансировал продолжение обучения в Гарварде, а мать прочла «Творческую эволюцию» Бергсона в английском переводе.
Поселился на этот раз Том в тихой, «деревенской» части Кембриджа, на Ясеневой улице (Ash Street), вблизи женского Радклифф-колледжа, сняв две комнаты на третьем этаже деревянного дома. Завел у себя небольшую печку – возможно подражая быту парижской
