Маргарита Былинкина - Всего один век. Хроника моей жизни

Дома было тепло и хорошо; мама старалась, чтобы нас с отцом голод не мучил. Нагулявшись во дворе на морозе до красных щек, я поднималась домой по лестнице и уже снизу — всерьез и в шутку — вопила: «Борщ! Кашу! Суп! Котлеты!..» Маме такие мои громогласные заявления явно доставляли удовольствие. Она со смехом открывала дверь и тут же усаживала меня за стол.

И не было мне дела до того, что НЭП кончился, что ОГПУ раскрыло контрреволюционную организацию «вредителей снабжения» и расстреляло 48 «вредителей по мясу, овощам и консервам». Это происходило где-то далеко от нашего дома. Отец к тому же получал на заводе рабочий паек.

Тем не менее домашний быт все более менялся. Теперь дома уже не устраивались шумные вечеринки конца 20-х годов, когда мои родители и их гости — соседи и братья отца — чокались за столом с таким энтузиазмом, что от купленных по случаю граненых бокалов-баккара в руках у них оставались только тонкие стеклянные ножки.

Мама больше не делала модную короткую стрижку, и не надевала свое узкое лиловое файдешиновое платье от Анастасии (известной московской швеи), и не сидела в спальне у зеркала с папиросой, поглядывая на меня с выражением такого блаженного покоя, что меня тоже охватывало чувство непередаваемого блаженства и радости. Все это уходило в прошлое.

В Москве в 31-м году появились продуктовые карточки, согласно постановлению Наркомснаба «О введении единой системы снабжения трудящихся по заборным книжкам». Весь имевшийся драгметалл, кроме моего крестика, перекочевал в Торгсин. Продукты на рынке дорожали. К тому же отец стал приносить меньше денег, чем прежде. Маме постарались сообщить, что в районе станции Лосиноостровская (теперь — улица Бабушкина) он купил комнату Маньке Пушкиной, а в это же время дома мама случайно нашла в туалете спрятанные там деньги, хотя она не раз напоминала отцу, что дочка уже выросла из старой шубки.

С домработницей Таней тоже пришлось к 33-му году расстаться, а мне, семилетней дошкольнице, предстояло выбрать, с кем продолжать свои занятия: с учительницей музыки, Анной Владимировной Вебер, или с учительницей немецкого языка, Марией Александровной Шуберт-Анфёровой. Каждая из них получала по 40 рублей в месяц, а такие расходы стали отцу не по карману.

Как ни любила я наш рояль, мне до маминых способностей и ее любви к музыке было далеко. За пьески Майкапара я садилась только тогда, когда до прихода музыкантши оставалось не более получаса. Понятно, что я предпочла немецкий, вернее, Марию Александровну, добрейшую долгоносую старуху, на уроках которой я без зазрения совести подглядывала в книге, отвечая ей «выученные слова».

Мария Александровна ездила ко мне издалека, с Зубовского бульвара, на трамвае «Б» по Садовому кольцу и никогда не снимала мохнатую скунсовую шапку со своей лысоватой белой головы. Мою бедную одинокую «немку» мама часто угощала горячими сладкими блинчиками, а после уроков та отправлялась на Немецкое кладбище проведать свою не столь давно умершую сестру.

Мария Александровна была из прибалтийских немцев, из города Аренсбург. При обмене паспортов до войны 41-го года паспортичка узрела в ее документе «ошибку» и исправила название города на Оренбург. Это спасло мою старуху от ссылки в Сибирь во время войны с Германией, но не уберегло от голода в военной Москве, как мы ни старались ей помочь.

В общем, выбор между языком и музыкой был сделан. В зрелом возрасте мне дико хотелось уметь играть, однако именно этот выбор принес свои полезные плоды.

По правде говоря, в зимней Москве тоже были свои развлечения, хотя и не столь разнообразные, как летом.

За домом находился горбатый Малый Полуярославский переулок, он же — Воронья горка, с которой вся дворовая ребятня, включая меня, мчалась на санках по ледяному накату, сломя голову, вниз, чуть ли не до самой Яузы. В нашем большом дворе можно было бродить на лыжах и кататься на коньках на импровизированном катке, который заливал старый дворник дядя Митя. У меня были коньки «снегурочки» с круглым носом, пристегнутые ремнями к валенкам. Ната Покровская, субтильная девица из 18-й квартиры, ходившая к нам — за неимением своего инструмента — заниматься музыкой на нашем рояле, иногда давала мне покататься на своих остроносых «гагах», привинченных к ботинкам. Вот было радости!

Девочки из двух подъездов нашего дома сбивались во дворе в отдельные стайки. Из моего, первого парадного (так назывался подъезд) вместе гуляли Вера Афонина, Зоя Белова и Тамара Пылева с первого этажа, Таня Суркова, Кланя Данилова и Томуся Сапронова со второго этажа и еще какая-то мелюзга. Интересно, что именно здесь, во дворе, будучи еще дошкольницей, я впервые столкнулась с феноменом харизмы, хотя осознала этот факт много позже.

Ничем не примечательная, веснушчатая и курносая Зоя Белова управляла — не командовала, а молчаливо, без единого слова управляла девочками из нашего парадного. Я не могла понять, почему, играя в «казаки-разбойники» или в «классики», мои восьми- или девятилетние сверстницы тотчас бросают играть, если из игры вышла Зоя Белова. Или включаются в ту игру, которую тихо и молча затевает Зоя Белова. Или не дружат с тем, с кем «не водится» Зоя Белова.

Во мне не раз вспыхивал внутренний протест, и не из зависти или желания верховодить, а из-за того, что я просто не могла понять причину такого стадного поведения. Иной раз, противясь чужой воле и не желая, «как все», поддаваться чужим решениям и настроениям, я демонстративно гуляла в одиночку или присоединялась к «чужой» стайке. Умом я старалась что-то понять, я протестовала, но самое любопытное то, что я тоже ощущала странное воздействие Зои Беловой. Однажды именно ее, Зою Белову, одну из всех дворовых девочек (не считая моей подружки Вали Горячевой) пригласила к себе домой и с гордостью показала ей свои книги и коллекцию марок. У нее мои богатства не вызвали никаких эмоций, и разговаривать нам было не о чем. Свою допущенную слабость я потом оправдывала тем, что и Зоя Белова никогда и ни у кого, кроме меня, дома не побывала. Подружками мы с ней не стали. Для дружбы одной харизмы все-таки маловато.

А к коллекционированию марок меня в 36-м году приспособил отец.

Красавицы-марки французских и португальских колоний, эти крохотные живописные картины из неведомых стран с экзотическими пейзажами и диковинными зверями меня завораживали. Природа, памятники архитектуры, физиономии именитых людей — все это вдруг хлынуло ко мне со всех концов света на глянцевых, матовых, зубчатых кусочках бумаги.

Захватывало дух и щекотало под ложечкой, когда мне доводилось разглядывать чужие коллекции, обмениваться марками с такими же чокнутыми, как я, филателистами или навещать с отцом филателистический магазин на Кузнецком мосту для пополнения своей сокровищницы.