Сергей Полотовский - Пелевин и поколение пустоты
Но рыбья голова встречается и персонифицированно. У волка Саши – оборотня-эфэсбэшника – лиса А Хули находит сказку про Крошечку-Хаврошечку. Мы не будем анализировать и даже пересказывать стилизованную под фольклор метафору современной России, живущей на углеводородной ренте. Здесь важен образ правителя, власти – «гнилой рыбьей головы, которая выдает себя то за быка, то за медведя».
«Священная книга оборотня», похоже, последняя удача Пелевина, после которой для писателя наступают непростые времена. Притом что некоторые критики склонны считать, что и «СКО» уже была началом конца.
«В поздних вещах – с “ДПП” до сборника “Ананасная вода для прекрасной дамы”, в котором два первых текста нравятся мне чрезвычайно, – больше разочарований, чем очарований, – говорит критик Анна Наринская. – Хотя в “Священной книге оборотня” – прекрасное “камлание за нефть” – уверена, что так ее и добывают, верная догадка».
У писателя Пелевина случился кризис среднего писательского возраста. Наступил необходимый по сюжетной структуре любого голливудского фильма спад.
И Сорокин
Когда путешественник Руаль Амундсен узнал, что Роберт Скотт планирует экспедицию на Южный полюс, он приложил все усилия, чтобы опередить коллегу. Его группа первой пришла к заветной точке. Отметилась и благополучно вернулась домой.
Вскоре, определив по компасу, что полюс где-то совсем рядом, Скотт со товарищи уткнулись в норвежский стяг и записки Амундсена. Ужасно расстроились. Опоздали всего-то на месяц, когда тысячелетиями сюда никто не ходил. А потом еще и замерзли насмерть по дороге обратно.
Мировое научно-исследовательское сообщество осудило неджентльменское поведение Амундсена и постановило считать их сооткрывателями. Через тире: Амундсен – Скотт.
Название прижилось. И не только из уважения и жалости к покойному британцу. Нам вообще проще воспринимать выдающиеся достижения парами.
Бойль – Мариотт, Менделеев – Клапейрон, Ломоносов – Лавуазье. Но эти хотя бы делали общее дело, работая на один и тот же научный результат. А нам в принципе удобно мыслить бинарными связками: Пушкин – Лермонтов, Мэрилин Монро – Джейн Мэнсфилд. Как же должно было раздражать Ахматову избыточно частое упоминание Цветаевой – за компанию.
Пелевина теоретически можно сравнить с любым современным русским писателем. Хоть с Дарьей Донцовой – например, по гонорарам. Тут Пелевин отстает – во всяком случае, если не брать во внимание переводы (см. «На Запад»). Получая даже по доллару с каждой книжки, он с 2003 года мог заработать в «Эксмо» около полутора миллионов, а журнал Forbes оценил доходы Донцовой в 1,2 миллиона только за один 2010 год; правда, ей для этого приходится выпускать по несколько книг в год.
Но у нашего героя давно уже есть устоявшаяся пара, и никуда ему от этого не деться. При всех различиях по привычке их называли, называют и будут называть вместе. Как А и Б, сидевшие на трубе.
Будда и Платон
«Пелевин и Сорокин совершенно разные, – говорит критик Лев Данилкин. – Так вышло, что они стали доступными примерно в одно время, но это абсолютно другая школа, другой тип юмора, другое отношение к языку».
Теперь даже кажется странным, что Владимир Георгиевич Сорокин дебютировал в 1972-м, а свои программные и, вероятно, лучшие вещи сочинил в первой половине восьмидесятых: «Норма» (1983), «Очередь» (1983), «Тридцатая любовь Марины» (1984).
В 1989-м – год первой крохотной пелевинской публикации – Сорокин написал «Роман» (1989), который вполне смотрится точкой, законченным высказыванием о литературе. Тем не менее к широкому читателю и Пелевин, и Сорокин вышли приблизительно одновременно – в девяностые. И по ряду формальных признаков оказались в связке – наверняка неудобной им обоим.
В число таких признаков входят: популярность у относительно массового читателя, успех у одних критиков пополам с раздражением у других и довольно высокий статус в литературном мире. С понятными перекосами: Сорокин более элитарный, Пелевин – народный. Но многие люди охотно закрывают глаза на такие мелочи.
«Трудно спорить с тем, что самыми характерными писателями новой России стали Владимир Сорокин и Виктор Пелевин, – говорил ведущий литературный критик постсоветской эпохи Александр Генис в передаче на радио «Свобода». – Лично мне они кажутся еще и лучшими, но дело не только в этом. Оба автора лучше других помогли читателю освоить постсоветское культурное пространство»[26].
Он также указывает и на принципиальные различия между ними: «Сорокин воссоздает сны совка, точнее – его кошмары. Проза Пелевина – это вещие сны, сны ясновидца. Если у Сорокина сны непонятны, то у Пелевина – не поняты. Погружаясь в бессознательное, Сорокин обнаруживает там симптомы болезни… За это Пелевина любит молодежь. За это Сорокина ненавидят власти».
В финале передачи восхваление динамичной пары взлетает до уровня олимпийского гимна: «Вдвоем эти Будда и Платон постсоветской культуры детально описывают открывшийся после смены режима метафизический пейзаж».
Банан и огурец
Лаконичнее и по-своему даже точнее формулировка Сергея Шнурова: «Пелевин с Сорокиным абсолютно разные – как банан и огурец. По форме похожие, но абсолютно разные штуки. Сорокин в большей степени обращается с языком, а Пелевин сделал свой язык».
«Сделал свой язык» – эвфемизм. Любому, кто сравнивает двух писателей, очевидно, что Сорокин – тончайший стилист, на фоне которого слог Пелевина груб и даже примитивен. Защитники Пелевина, однако, стремятся уравнять его в правах на литературный трон, подчеркивая, что и тот и другой выполняют схожие литературно-лингвистические задачи.
Гермес Зайгот настаивает: «Как и Сорокин, Пелевин вычленил культурный язык, присущий определенной группе населения, которая понимает эти культурные коды».
Сравнивая двух писателей, поклонники Пелевина, естественно, находят позиции, по которым он побеждает соперника.
К таким поклонникам относится писатель Михаил Елизаров: «Сорокин – урбанистический писатель, а Пелевина можно брать на необитаемый остров, и он вас с этим островом примирит. Сорокин мир запутывает, показывает его абсурд и диссонанс. Пелевин раскладывает все по полкам, с ним можно идти по жизни».
Характерны и попытки вывести одного из другого. «Я очень люблю и уважаю Сорокина, и у Пелевина видно не подражание, нет, просто какие-то сорокинские идеи и приемы он адаптировал и обобщил, – замечает Лев Рубинштейн. – Другое дело, что чуть позже Сорокин сам себя обобщил».
По словам Гениса, на рубеже тысячелетий Сорокин прочел всего Пелевина и «переплавил» это в «ледяную» трилогию. «День опричника» и «Сахарный Кремль», оставаясь абсолютно сорокинскими, при этом вполне себе пелевинские.
Когда в 2001-м Сорокин получил исторически андеграундную и престижную в профессиональных кругах премию Андрея Белого за особые заслуги перед русской литературой и в связи с «Голубым салом», возник вопрос, почему на нее никогда не номинировался Пелевин. Кто-то из оргкомитета пошутил, что «Пелевин – это Сорокин в издании “Детгиз”». Тем не менее через два года, в 2003-м, Пелевин был номинирован за «ДПП (NN)». Но не победил.
Писателей несколько раз сталкивали в шорт-листах литературных премий. Кроме «Супернацбеста» (см. «Супербест»), где сошлись «ДПП (NN)» и сорокинская «Метель», они еще бились за премию «Нос» («Новая словесность» или «Новая социальность»). Тогда победил Сорокин.
Сайт журнала GQ перед премьерой фильма «Generation “П”» провел нерепрезентативный опрос среди персонажей, имевших отношение к городской культуре девяностых, на тему, кто же все-таки круче: Пелевин или Сорокин? Победа не присуждалась, мнения разошлись.
Думается, предпочтение одного автора другому отдается, как практически всегда в таких случаях, «по мнению». Честнее всех на эту тему высказался Марат Гельман: «Пелевин – мой писатель, в том смысле, что я давно прочитал первые книги и почувствовал, что наконец люди моего поколения и культурного происхождения появились в литературе. Уже был Сорокин, вроде календарно мой ровесник, но Сорокин всегда был как бы старше».
Гельман не побоялся проговорить важную вещь. Сорокин – писатель взрослый, толстовского замеса, Пелевин исполнен юношеского задора и цинизма. Эзотерика, сказочность, вампиры, мировые заговоры – все это, разумеется, из арсенала книг для юношества, но Пелевин в принципе более детский в широчайшем смысле слова.
Пожалуй, противостояние, соположение, сравнение Пелевина с Сорокиным удачно описывается формулой «отцы и дети». Да и в любых устоявшихся парах всегда найдется кто помудрее, а кто позадиристее. Это не хорошо и не плохо. Это архетип такой.
Тут не напрямую «Детгиз», но скорее общая инфантильность, заразительная детскость пелевинских текстов, совпавшая с мироощущением целой инфантильной страны.