Российский либерализм: Идеи и люди. В 2-х томах. Том 2: XX век - Коллектив авторов
Кроме того, он заведовал отделом «Русская жизнь» в газете «Речь». Там Изгоев был воплощенной добросовестностью, самым надежным и верным сотрудником издания. По воспоминаниям И.В. Гессена, он никогда не болел и не опаздывал, очень дорожил своим и чужим временем. Писал же легко и быстро. По воспоминаниям Тырковой, «мог среди разговоров сесть у края стола и сразу начинал покрывать длинные полоски бумаги своим ровным бисерным почерком. В его рукописях почти не было поправок».
Без всякого преувеличения можно сказать, что политическая журналистика начала XX века подарила России многих выдающихся мыслителей. Среди них был и А.С. Изгоев, о котором редко вспоминают историки философии. Однако из его статей, как будто лишь откликавшихся на злобу дня, складывается цельная модель исторического развития России, многое объясняющая в прошлом и будущем страны. В центре внимания Изгоева – проблема взаимодействия общества и власти, которые он, в отличие от многих представителей либеральной мысли, оценивал как явления взаимосвязанные и взаимообусловленные. Находясь в состоянии конфронтации, они в значительной мере определяли развитие друг друга. С одной стороны, общество формировалось в условиях постоянного противостояния государству и под его жесточайшим давлением, с другой – власть черпала и кадры, и идеи как раз в оппозиционном обществе. Эта неразрывная связь не сглаживала противоречий, а, скорее, деформировала развитие и того и другого. Обе стороны не были способны к компромиссу: они видели свою победу в окончательном ниспровержении противника, что и определяло вектор их развития. Изгоев писал: «Если, с одной стороны, правительство заимствовало у Западной Европы только то, что непосредственно усиливало его материальную мощь, не обращая никакого внимания на развитие народа, то интеллигенция, с другой стороны, брала у Европы только то, что прямо или косвенно могло служить боевым оружием против самодержавия. Наша интеллигенция пользовалась только теми плодами европейской мысли, которые за границей предназначались для взрыва „буржуазного“ общества и его учреждений».
Государство, нацеленное исключительно на укрепление собственной внешней и внутренней мощи, неизбежно теряло связь со своими подданными. Оно ощущало себя во враждебном окружении, что лишало его способности к органичному развитию, которое предполагало качественно новое состояние народного образования, медицины, местного самоуправления и т. д. Иными словами, упрочение позиций государства обозначало и рост общественных сил, что казалось недопустимым правящему режиму. «К творческой деятельности, к государственным реформам он [режим] не способен. Всякая реформа ведет к образованию и усилению „действительных“ общественных сил, а организм держится только потому, что эти силы – „мнимые величины“. Поэтому всякой реформе на бумаге соответствует чрезвычайная охрана в жизни».
По оценке Изгоева, такая государственная политика исключала возможность гармоничного формирования общественного движения, для которого более актуальными становились не насущные проблемы народной жизни, а пути противодействия существующей власти. Такое общество не было способно к созиданию, более того, его мало интересовала конструктивная работа. Фактическое отсутствие позитивных ценностей у русской интеллигенции лишало ее способности к воспроизводству традиций в семье и затрудняло накопление знаний в учебных заведениях. «Самодержавие совершенно извратило нашу общественно-идейную жизнь. Оно в такой мере оторвало от реальной жизни и существующих в стране общественных сил идейные стремления и идейные построения нашей интеллигенции, что пропасть между теми и другими, несмотря на героические усилия нашей революции, до сих пор остается незаполненной», – говорил Изгоев.
Противоборствовавшие государство и радикально настроенное общество, в сущности, пользовались одним понятийным рядом и мыслили сходными категориями: и власть, и интеллигенция полагались на физическую силу как средство решения всевозможных конфликтов. В одном случае речь шла о полицейском контроле и бюрократическом попечении, в другом – о революции. Причем революция понималась как способ насильственного ниспровержения режима: «Революционизм основан на идее, что в политике решающим фактором является состязание физических сил… Таким образом, я бы сказал, что „революционизм“ как таковой есть, по существу своему, полицейская идея с противоположным знаком».
Борьба революционизма с бюрократией могла закончиться лишь общегосударственной катастрофой, так как в столкновении насилия с насилием не рождались новые смыслы, столь необходимые для коренного обновления России. По мнению Изгоева, стране было необходимо выйти на качественно иной этап развития. В противном случае она была обречена на непропорциональный рост, когда количественные изменения не приводили к качественным сдвигам. Изгоев приводил пример демографического роста начала XX века, который не сопровождался ни урбанизацией, ни увеличением посевных площадей, не был обеспечен соответствующим промышленным развитием. Подобная ситуация становилась источником социальной нестабильности в России и подрывала национальную безопасность: «Если России в сравнительно короткий срок не удастся превратиться в независимое, сильное аграрно-индустриальное государство, она может сделаться объектом иностранного культуртрегерства».
В условиях России подобные изменения предполагали революцию, но революцию иного рода, нежели ее представляла радикальная интеллигенция. «Все действительно серьезные и трагические события нашей революции шли стихийно, совершенно не считаясь с партийными директивами, которые в лучшем случае являлись только бродилом. Но как только бродило вызывало брожение, дальнейшие события шли своим особым ходом, которого революционеры не только не предвидели, но который их самих приводил в ужас». Такая революция – изменение прежде всего в сознании народных масс, которые перестают доверять старой власти. Последняя теряет всякую поддержку в обществе, теряет веру в саму себя, и неизбежно происходит ее дезорганизация. История «показывает, что победа революции всегда обуславливалась слабостью защиты, а не силой нападения. Старый порядок, чувствующий, как отворачиваются все живые силы страны, как негодование против него делается всеобщим, национальным, погружается в какой-то маразм, поражается параличом воли и сдается задолго до того, как истощает все силы для своей защиты». Для того чтобы дезорганизация не стала всеобщей и не прекратил функционировать сам государственный механизм, в народном сознании должен присутствовать общественный идеал, который бы воспринимался в качестве альтернативы старому порядку. В противном случае стихия разрушения становится неуправляемой и угрожает не только политическому режиму, но и всей культуре, социальной организации.
Это накладывало особое обязательство на русскую интеллигенцию. Но она могла предложить взбунтовавшейся толпе лишь те же принципы, которые были отвергнуты в ходе революции. В итоге на развалинах прошлого возникал новый режим,
