Дороги и судьбы - Наталия Иосифовна Ильина
Утро было, кажется, серое — Шанхай в ноябре. А неделя перед этим — волнения, и прощальный ужин у Катерины Ивановны.
Все помнится, как мать в «кэмеле» стояла на пристани. Да пароход, и этот запах, и стенгазета, выпустить которую мне казалось делом чести и долга. И вероятно поэтому я не блевала во время качки: долг держал.
Первое впечатление от Находки: снега и холод. Как на необитаемый остров. Скалы какие-то, зимнее море, снег, скверно одетые люди. И наши репатрианты, застрявшие из четвертой очереди. И чувство страшной бездомности. Вот холодно, снег, а спрятаться негде. И это же чувство было по дороге, по Сибири. Дом — неуютная грязная теплушка. Барак японских военнопленных. Дыры наверху вместо окон. Печка в середине. Тьма. И громкий плач. Рыдали слабонервные дамы. Причины, конечно, были для рыданий, а все же не нужно было распускаться…
Во тьме искали свечки, раскрывая чемоданы. Как мы там спали эту первую ночь уже не помню. Помню, как я дежурила у буржуйки, свеча, около светло, а всё тонет в темноте и с верхних нар чьи-то ноги в сапогах, и я их испугалась, а потом оказалось, что кто-то из репатриантов спал. А потом стук в дверь, явился какой-то заместитель Пискуна, армянин небритый, и я долго боялась его впустить, пришел для того, чтобы сказать: «Берегите вещи. В Находке разные преступные элементы… Могут разрезать брезент палатки (а барак был огромная палатка!) и выхватить чемоданы…» Ушел. Очень стало страшно.
Спать было сыро. Не помню уже, как я спала эту ночь. Помню рыдания Тани Харитоновой и сетования других. Горжусь тем, что не поддалась рыданиям, а шутила и острила и заразила этим настроением Рому Харитонова.
А утром ясно. Мороз. Огромные снежные просторы. Розовые дымки. Нашли барак получше. Переезжали. И этот барак не брезентовый, а деревянный, сравнительно светлый, показался прекрасным жильем. Нары. Устроились: Юра на верхних, я на нижних. Рядом Харитоновы: Рома, Таня, мамаша, а Толя в другом с дядей и теткой. Тут же Лева Гроссе, супруги Карукес.
И вот началась жизнь. Ужас от уборной. Она находилась в расстоянии метров 50 от барака. Дощатое здание, конечно — ледяно-холодное, примерно десять-двенадцать дыр в два ряда, а собственно дыр не было, а вместо них горки из обледенелого кала. Ужасно. До сих пор, а прошло десять лет, когда мучают кошмары вижу страшную уборную, где негде сесть… Лишь совсем недавно сообразила, что происхождение этого кошмара в Находке.
Положила на свои доски красное стеганое одеяло, поставила нессесерчик и показалось, что уютно. И как-то потекла жизнь. Мужчины ходили по очереди дежурить на пристань, охранять тяжелый багаж. Все эти огромные ящики и сундуки стояли прямо на снегу, на берегу. Или в складах? Не помню. Я их во всяком случае видела просто на берегу. А бабы дежурили по ночам, охраняя сон остальных. Открыла в себе сразу же организаторские способности. Распределила дежурных. Сама дежурила первая в первый же вечер. Читала при свечке «Рубку леса». Эти рассказы Толстого так и будут всегда связаны с декабрем в Находке.
Очень было холодно и бесприютно. Помню как скрипела дверь в барак, помню печку, чувство тепла, когда войдешь. Жили три недели, до 31 декабря, и как-то устроились и даже казалось мило. И вот люди. Харитоновы, вернее теща Головацкая, ели баранки, целая связка была, огромнейшая, и нам с Юрой однажды от щедрот дали одну баранку пополам… Карукесы неприлично тряслись над своим добром. Горшки. Ставили на нары. Утром ходили с горшками в уборную по главной трассе и уже привыкли, и не стеснялись, и раскланивались со знакомыми. Опустились некоторые. Женька Сегеди, например, эдакий щеголь в Шанхае… На базар бегали что-то продавать и покупали мерзлое молоко в кусках. Жена Щепина помню как-то пришла, я проснулась рано утром от ее голоса. Рассказывала ужасы. И все стонали, слушая. Она из четвертой очереди была. Противно было. Соседство несгибаемого Юры очень мне помогало. Поверив в Советский Союз, он был тверд как адамант. Не давал распускаться ни в чем. Нас, конечно, не очень-то с ним любили. Мы вмешивались во все и громко стыдили хнычущих. А мне тоже хотелось иной раз похныкать…
Штаб репатриантов. Прокуренная холодная комната, я там стучала на машинке приказы штаба и ходила развешивать их в бараках. В декабре выборы. Приехал какой-то блондин и диктовал мне свою предвыборную речь. Увидев, как я печатаю, начал уговаривать остаться в Находке машинисткой. Я отказалась и испугалась. А вдруг оставят насильно? Испуг был и жил в глубине души. Какое-то недоверие к Советскому Союзу было, чего уж тут говорить.
Я все ждала России, а ее, мне казалось, не было. Эти снега и просторы, это холодное море, эти бараки, страшная уборная — уж очень неуютно. А рядом был лагерь транзитников, такой же вроде нашего, только кажется бараки там получше были. Там был один огромный барак, где происходили концерты, разные там торжественные собрания. Однажды вечером мы пошли туда на какой-то концерт. Не помню уж кто и по какому случаю концерт устраивал.
Ходили мы, как эскимосы, все в штанах. Был у меня купленный мамой перед отъездом теплый канадский полушубок. В зале не раздевались, какой там. Холод. И вот помню этот зал, набитый одетыми людьми. Не удивлюсь, если там курили, как будто в каком-то тумане все было. Какие-то артисты выступали, а я уж ничего не помню. Помню только одно. Вышла маленькая женщина и пела всем известный и всем в ушах набрякший вальс «На сопках Маньчжурии». А я до слез умилилась. Не вальсу, конечно, а какое-то первое ощущение, какое-то его предчувствие появилось у меня в этом зале с людьми в полушубках, ощущение общности, ощущение, что я среди русских.
Всё не могли уехать из Находки, говорили, что снегопады, поезда заносит. Всё ждали
