В подполье Бухенвальда - Валентин Васильевич Логунов
— Так я могу подойти к любой группе людей и вытереть платком голову.
— Ты брось. Время и место тоже о чем-то говорят. В общем… Выполняйте!
Еще с вечера я предупредил командиров рот и не подозревал, что мой помощник, штубендинст Данила, уже со всем присущим ему темпераментом провел дополнительную работу.
— Ось побачите, як мы им покажем, — весь сияя, докладывал он мне утром.
— То есть как покажем? Покажем, как положено.
— От то ж и я говорю, ще як положено, — и на свой грех я не обратил внимания на это выражение «як положено». Меня смущало вчерашнее предупреждение подполковника. Когда вместо трех улиц, где должны стоять группы, я попросил еще и четвертую, он возмутился.
— Это еще что за самовольничанье? Ты чего мудришь? — и мне пришлось, рассказать ему еще об одной подпольной даже для подполья группе — о «Москве».
— Смотри, Валентин. С таким элементом допрыгаешься.
— Иван Иванович! Разрешите. Ну если и допрыгаюсь, так только один я. Ведь из них же ценнейшие люди получатся. Они только теперь поняли всю красоту настоящей жизни, которую когда-то не ценили.
— Смотри, Валентин, — недовольно повторил подполковник.
Удивительное утро выдалось в этот день. Из каждой лужи улыбалось апрельское солнце, а восточный ветер, казалось, нес с собой запас свежей земли и Родины.
Сразу же после завтрака узкие улицы заполнились толпами людей. Встречались товарищи, земляки, однополчане. Сбивались кучками, ходили целыми шеренгами, оживленно разговаривая, и даже иногда смеялись. Люди отдыхали, потому что в этот день отдыхали и их мучители.
Мой помощник Данила раздобыл для меня широченные брюки с застежками внизу, а сам красовался в серой барашковой кубанке, как-то уж очень воинственно посаженной на голову. Уже с десяти часов утра по всем флигелям разносится его звонкий голос:
— Та хлопцы, вы ж побачьте, яка погода на воле! Хиба ж вас туточки поприморозило за тыми за столами. Та я ж вам говорю. Чи вы чулы, чи не чулы?
По-видимому, большинство «чулы». Замечаю, как люди по возможности приводят себя в порядок и группами уходят из блока.
У меня у самого радостное настроение. Уверен, что ребята не подведут. Выхожу из блока и встречаю Сергея Котова. Он тоже живет в нашем блоке, только внизу, на флигеле «А».
— Ты чего блестишь, как новый пятиалтынный? — улыбается он.
— Это отражение от твоих очков. Мне Данила новые штаны организовал, вот и радуюсь.
— Ты сейчас куда курс держишь?
— Посмотреть, как выглядит бухенвальдская весна. Представь, ни разу не видел.
— Бухенвальдскую весну мы еще не так скоро увидим, — суровеет Сергей.
— Пойдем со мной, увидишь. — «Мне же все равно нужен попутчик», — думаю я.
— Ах, да! — вспоминает о чем-то Сергей.
— Ты чего?
— Так, ничего. Пойдем погуляем. Посмотрим бухенвальдскую весну.
На часах брамы, видных со всех улиц лагеря, без десяти одиннадцать. Беру Сергея под руку и веду в нужную улицу. Среди разноплеменной группы людей вижу подполковника Смирнова. Он замечает нас и кивает нам головой, Сергей тянет меня к нему, но я удерживаю его руку.
— Идем, Сергей. Сейчас к нему нельзя.
Через толпы людей на ближайших перекрестках замечаю группы разговаривающих. Мои. Где-то впереди маячит серая кубанка Данилы. Неожиданно догоняет Иван Иванович, и идем втроем.
— Волнуешься? — спрашивает подполковник.
— Нет. Радуюсь. Уверен в своих. — Но радость оказалась преждевременной.
Подходим к первой группе, и я замечаю, как Иван Иванович, скосив глаза, считает людей. Но они! Они вынимают из карманов руки и застывают в стойке «смирно». Чувствую, как к лицу приливает кровь. Вторая группа — то же самое, и так по всей улице.
— Это что такое? — тихо спрашивает подполковник. — Тебе здесь что, парад? Да как ты мог до этого додуматься? И это конспирация?!
— Виноват! Сам не понимаю. Идите отдельно от меня, — и уже один, с опущенной головой бреду по остальным улицам, и везде мои люди принимают стойку «смирно». Перестарался мой помощник. Хоть народ и надежный, но все равно это провал.
Вечером я и краснел, и бледнел, когда в укромном месте меня пробирали сразу трое: Смирнов, Котов и Кюнг. Решили меня и Данилу отправить в какой-нибудь из филиалов Бухенвальда как расконспирированных.
— Ты пыток боишься? — вдруг спрашивает Иван Иванович.
— Боюсь, — сознаюсь я. — Я уже это испытывал. Но что бы то ни было — не выдам.
— А Данила? — спрашивает Николай.
— Ручаюсь.
— Ну, как решим? — спрашивает остальных Иван Иванович, и я замечаю, что его глаза уже не суровые, что в них прыгают какие-то лукавые искорки, а к вискам разбегаются добрые-добрые, отцовские морщинки.
— Ну надо же отчубучить такую штуку, — и вдруг, ударив себя рукой по колену, заразительно смеется. — Ах, паршивцы! Ах, стервецы! — и сразу посерьезнев, присущим ему жестом, поднимает палец. — А все же… молодцы! Сила!
Только вечером, после отбоя, зазываю Данилу в умывальник и обрушиваю на его голову все громы и молнии небесные.
— Та хиба ж воны на вас равнялись? То ж я снимал кубанку, як вы подходили, а старшие подавали знак своим. Народу-то и туда и сюда проходило — туча. Хлопцы и зараз не знают, что к чему. Надо — значит надо.
УДАРНЫЙ БАТАЛЬОН
Данила знает, что ко мне ходит много людей не для пустых разговоров, не ради «толковищ». Он с присущей ему деликатностью всегда под каким-нибудь предлогом уходит из штубы, чтобы дать нам возможность поговорить наедине. Пока, у меня находится кто-нибудь из посторонних, Данила ведет наблюдение за подходами к блоку и, если замечает опасность в образе какого-нибудь эсэсовца, приближающегося к блоку, сейчас же сообщает мне. Остальные штубендинсты, больные и прочий люд, остающийся в течение дня по каким-либо причинам на блоке, в основном входят в состав боевых групп, и если не знают точно, то в какой-то мере догадываются о моей роли на блоке. При
