Борис Ресков - Усман Юсупов

4

«УЧИЛСЯ ОН РАДОСТНО»

Несомненно, есть закономерность в том, что все знавшие Юсупова вспоминают прежде всего не об облике его, тоже, впрочем, весьма примечательном, а о характере, и тут едва ли не сразу за поражавшей окружающих способностью безошибочно без длительных рассуждений постигнуть истину упоминается решительность Юсупова, отсутствие в нем колебаний и сомнений даже тогда, когда на весах оказывалось собственное благополучие и спокойная жизнь. Впрочем, ни то, ни другое большой цены не имело в глазах когорты революционеров, к которым принадлежал Юсупов. Да, по праву можно называть именно так — революционерами первых узбекских коммунистов. Широкое понятие «революционер» связывается не только с участниками подпольной борьбы и защитниками баррикад; оно закономерно включает в себя передовых людей общества, действующих революционными методами; под их руководством, при их повседневном участии свершались коренные перевороты в укладе жизни, в идеологии, в семье, в быту. Свершались не сами по себе, а в жестоких схватках с контрреволюцией, принимала ли она облик басмача, щелкнувшего курком английской винтовки, старика, проклинающего сыновей за то, что они вступили в колхоз, двурушника, строящего козни против честных партийцев.

Решительность Юсупова, начисто отметавшая колебания, мучительные, увы, не только для покойного принца датского, была, впрочем, неизменно разумной, а не безоглядной, той, что строится на нехитрой формулу «была не была».

Он умел предугадать, какое значение имеет то или иное событие и для настоящего, и для будущего. Но не менее важно, что в то же время ему было присуще чрезвычайно острое чувство справедливости.

— Так будет правильно, — с неколебимой убежденностью говорил он. — Так будет по-большевистски.

Фраза эта и характерный жест — густые брови, сдвинутые к переносице, нередко заменяли обстоятельную аргументацию, с которой Юсупов в раннюю пору своей общественной деятельности затруднялся подчас.

Теперь известно, что в ЦК республики шли дебаты; стоит ли предавать широкой огласке события, связанные с расправой над Хамзой? Существовало и такое мнение; зачем, мол, создавать невыгодное впечатление о нашей идейно-воспитательной работе в массах? А помимо этого, можем ли мы пренебрегать тем, что кое-где и дехкане, и молодые интеллигенты сделают неверные выводы о мнимой силе реакционеров? Не повредит ли это нашей организаторской, пропагандистской деятельности? Поймет ли нас народ?

— Судить надо, и на виду у всего народа, — заявили секретарь ЦК КП(б) Узбекистана Акмаль Икрамов, председатель СНК республики Файзулла Ходжаев и их молодой соратник Усман Юсупов. Они прибегли к помощи и авторитету Юлдаша Ахунбабаева, выдающегося общественного деятеля и прекрасного человека, с которым Юсупова с той поры и навсегда связала личная дружба.

Слово первого аксакала — первого старейшины — оказалось решающим. Убийц, как известно, судили при огромном скоплении дехкан. Вопреки опасливым предположениям народ, иначе быть не могло, все правильно понял и оценил. Ответом на расправу с Хамзой были вновь созданные сотни колхозов, каждый из которых желал носить имя великого поэта; комсомольцы открывали рядом с мечетями клубы и ставили на их сценах антирелигиозные пьесы Хамзы; пионеры пели его песни и клялись вырасти такими же бесстрашными, как он.

«Народ нас не поймет…» Юсупов приходил в ярость, если кто-то ненароком произносил подобную расхожую фразу. Не мыслящим себя ни над, ни около, а только всегда вместе, слитым воедино со своим народом, он негодовал, замечая тень пренебрежения к массам. Да, многие люди еще неграмотны, политическая терминология недоступна им. Но в том-то и состоит искусство пропаганды, чтобы разъяснять самые сложные партийные идеи языком, понятным вчерашнему батраку.

Да, он разговаривал с массами просто, по-рабочему, по-дехкански, но был искренен в этом. Стиль его речей был лишен и тени деланности, которая мгновенно возводит стену между аудиторией и оратором, занимай он самую уважаемую должность. Юсупова слушали часами, не замечая непогоды или зноя, позабыв об усталости.

Он брал не витиеватостью, столь ценимой искони в восточных диванах, а правдой, убежденностью, знанием психологии людей труда, умением воззвать к тому своеобразному чувству юмора, которое свойственно им. Его слова и фразы были лишены гладкости, красивости, но они рождались вот сейчас, здесь, перед этой массой, а не в тиши кабинета, загодя. Он приезжал на взмыленной лошади куда-то в пыльное селение Кермине, неподалеку от благородной Бухары. Знал, что район не выполняет планы по хлопку, колхозы бедны, разваливаются.

Собирал актив, учителей, спрашивал, как они ведут пропагандистскую работу. Ему отвечали фразами, которые на удивление быстро родились, усвоились и с той далекой поры звучат поныне — не придерешься: «Создали разветвленную сеть политпроса…», «Проводим регулярно семинары агитаторов на местах…»

— Результаты? — спрашивал он жестко.

Кто отводил глаза, кто смотрел на секретаря ЦК, не скрывая удивления: неужто он впрямь полагает, что плакат с красиво написанным агитационным текстом должен немедленно отразиться на темпах уборки хлопка?

— У кулацкой агитации результаты на лицо — за один только год в республике стало коров на шестьдесят тысяч меньше, чем было. Баи пугают: «Соберут ваших коров в один хлев, а за молоком на базар бегать будете», — и им верят. В Чукурсае, под Ташкентом, мулла всего с полчаса разговаривал с юнцами, и они убили Хосият Хасанову, уполномоченную окружкома комсомола, приехавшую создавать в кишлаке колхоз.

Их слово — лживо, наше — правдиво. Их забота о шкуре, наша — о народе. Мы же во сто раз сильнее! Так в чем же дело? — И сам отвечал: — Общими фразами разговариваем. О мировых задачах толкуем без конца, а подходить к ним нужно, начиная с того, что дехканина заботит ежечасно: от лепешки на его столе по утрам. От отреза ситца на платье для дочери. От того, обеспечит ли хлебом и мясом колхоз на зиму.

Показывал, случалось нередко, сам, как это делается. Узнавал заранее о многом, вплоть до имен местных бедняков и богачей. Шел в чайхану, к людям, и разговоры затягивались за полночь.

— Эй, Джума, сколько овец пасет твоя семья? Триста, говоришь? А семья Рахманберды? В кишлаке у сандала сидит. Что ж для тебя изменилось, Джума? Что дала тебе революция? У богача Рахманберды по-прежнему что ли день — праздник, а ты и твои дети просвета не видите. Рахманберды тебе платит, говоришь? Три барана от каждой сотни. Щедрый он, ничего не скажешь, — Юсупов вставал над собранием напряженно слушающих, подавшихся вперед людей. — Это не колхоз, а обман! — яростно выкрикивал он. — Это контрреволюция! А настоящий колхоз вот что такое.