Борис Ресков - Усман Юсупов

Б. Ресков, Г. Седов

УСМАН ЮСУПОВ

1

УСМАН, СЫН ЮСУФА

Если оставить по правую руку наиболее современную многоэтажную часть нынешней Ферганы, обогнуть старую русскую крепость скобелевских времен и, уклонившись от городского асфальтового шоссе, податься в сторону близких предгорий, глазам предстанет неровная, петляющая, неуловимо бегущая в виду вековых каменистых курганов, стиснутая садами и строениями старая Аувальская дорога.

Странное чувство остановившегося времени охватит путника.

С упругим, как выстрел, хлопком взлетит рядом встревоженная стайка диких голубей, мелькнет над головой кусочек эмалевого, светлой голубизны неба, машина начнет подъем, затоскует натужно, мучась на первых передачах, и — путника медленно выкатит на косогор, к окраинным домишкам небольшого кишлака.

Это Каптархона — Голубятня.

И век, и более назад был кишлак Каптархоной. Забредавшие в южные предгорья Ферганы кочевники, те из них, что оседали постепенно в долинах Маргилансая и Исфайрама — кипчаки, каракалпаки, курама, киргизы, — ведали: есть такой. Дворов до ста будет, а то и более того. Арык есть. Тоже зовется Каптархоной.

Нынче смысл названия этого, Голубятня, неясен даже старикам. Толкуют по-разному, неопределенно ссылаясь на обитателей местных оврагов. Голуби, мол. Много было голубей. Два оврага по соседству. Там их гнездилось видимо-невидимо. И сейчас, конечно, есть. Мало только. Вот раньше — другое дело. Раньше руками голубя поймать можно было. По ночам ловили. Спускались в овраги по лестницам, ослепляя факелами птиц. Вкусен дикий голубь («Ой-бой, джуда яхши бу каптар…»), но поймать его непросто, нет. Тут удаль нужна, отвага — в ночной овраг не каждый полезет.

Но почему все-таки Каптархона? Голубятня? Не Голубиный овраг, например, не Тысяча голубей?

Старики чесали затылки. Бог его знает. Давнее это дело. Голубей-то этих не они, деды их ловили по оврагам. Давнее дело, разве упомнишь? Каптархона и Каптархона. Повелось уж так называть. Из-за голубей, конечно. Из-за кого же еще?

И все-таки Голубятня и впрямь существовала. Топонимы Востока никогда не бывают случайными. Академик Н. И. Вавилов в своем «Земледельческом Афганистане» пишет, что и до наших дней сохранился у крестьян-земледельцев долины Герата стародавний обычай возводить в подходящих местах своеобразные строения из сырца или камня, напоминающие степные дозорные башни, с единственной только целью — дать даровое пристанище обитающим в окрестностях колониям сизых голубей. С орнитологической благотворительностью названный обычай не имеет ничего общего. Руководствуются при этом заботами самыми земными — получить взамен драгоценнейший птичий помет, первейшее удобрение для полей.

Именно забота о скудной, утомившейся пашне была причиной того, что на беспредельных просторах земледельческой предгорной Азии вырастали там и тут звонкоголосые перенаселенные птичьи редуты, доморощенные цеха плодородия, становившиеся в унылом однообразии плоских кишлачных строений чем-то вроде архитектурного ориентира-доминанты, местной достопримечательностью наряду с мечетью, базарной площадью или мазаром — могилой святого.

Надо ли удивляться, что плодились от столетия к столетию кишлаки и аулы с наиболее разумным в подобных обстоятельствах и подходящим названием — Каптархона, Голубятня, на Вахше, в предгорьях Алая, в афганском землепашеском Туркестане…

Но голубятням Востока не суждено было стоять вечно.

Вокруг — необъятная, вполмира, — пала степь, Дешти-кипчак с живущим в ней диким племенем, называемым в Византии команами, на Руси половцами, а тут, в Азии, кипчаками. Кочевая степь не была мирной. Оттуда — волна за волною — шли в страну между Амударьей и Сырдарьей, в благодатный Мавераннахр, завоеватели.

По руслам рек, растекаясь в долинах верхоконными сотнями, двигались по чужой земле, топча посевы, орды Махмуда Газневида, караханидов, Чингисхана, Шейбанихана… Шли с мечом друг на друга, сшибались лбами местные феодалы. И неизменно на пути каждого из них, рождая бешенство мудрой своей нужностью, вставала Голубятня.

Умирали сгоревшие, разрушенные кишлаки. Усыхала земля. Желтые пески хоронили остатки первобытной ирригации. Но затихал вдали топот косматых монгольских лошадок, лязг металла, гортанные крики кочевников, оседала пропахшая лошадиным потом пыльная завеса, упрятавшая солнечный лик, и на пепелище с одним только названием — Каптархона — являлся человек с кетменем на плече, чтобы, поплевав на ладони, приняться за единственно ведомое ему занятие…

Не исключено, что именно в одной из этих голубятен-каптархон средневековыми книжниками и богословами — улемами была написана во славу хлебопашца «Рисоля-и-дехканчилик» — земледельческая рисоля, своеобразный религиозно-нравственный трактат, излагавший мифологически историю крестьянского ремесла.

В рисоле этой утверждается, что земледелие имеет за собой божественное происхождение, что первый плуг был сделан ангелом Джебраилом из райского дерева туби, что оттуда же, из райских кущ, были вывезены и первые быки и вырезан первый хлыст из кустарника кауран; говорится в рисоле, что Джебраил провел несколько первых борозд сам и потом передал плуг в руки первого пророка Адама (в земледельческом призвании Адама, как видите, мусульмане не расходятся с христианами), что земледелие, наконец, — лучшее из занятий человеческих, так как, предаваясь ему, человек сохраняет свою нравственность, что крестьянский труд поистине велик, ибо плодами рук земледельца кормятся и бедный, и богатый, и слабый, и сильный, и малый, и великий.

В благополучных сравнительно дворах, где еще находился грамотный, способный прочесть «Рисолю», ее непременно читали вслух по весне, перед началом полевых работ домочадцам — в благоговейной тишине, дабы прониклись святостью земледельческого промысла, постигли его сокровенный дух. Нечастые деревенские празднества: весенние «сайили», древний земледельческий Новый год — навруз, приходившийся на теплые первые денечки, — несли в себе неизменно тот же культ землепашества.

Детям кишлака (мальчикам по преимуществу) сызмальства внушалась мысль об исключительности дехканского занятия. Маленький чумазый народец (кормившийся зачастую хуже детей скотоводов-киргизов) уже сознавал превосходство своего положения над кочевниками, и лишь потому только, что отцы их имели свой клочок обрабатываемой земли.

Можно вообразить теперь себе степень нищеты, при которой потомственный дехканин из Каптархоны решился на вне всякого сомнения поступок отчаяния: отпускал старшего сына, опору и наследника, в город на отхожий промысел (на неясную долю)… Можно представить ужас и тоску восемнадцатилетнего парня, нигде дотоле не бывавшего, кроме четверговых базаров в Шарихане, вырванного в одночасье из лона семьи, из единственно доступного ему мира кишлачной жизни, отправляемого неведомо куда и зачем — в пугающий, необъятный, вавилонский Ташкент, такой же далекий отсюда, как несказанная Мекка; уходящего в безвестность за призрачным, несуществующим счастьем — на другой день после свадьбы. Надо представить себе это, чтобы понять, какой невеселой была в зиму тысяча восемьсот девяносто четвертого года свадьба в доме деда Усмана Юсупова — Саидали.