Николай Павленко - Петр II

В этой критической ситуации Александр Данилович не проявил свойственной ему решительности и напористости в борьбе с недругами. Его запоздалые действия скорее напоминают движения утопающего, хватающегося за соломинку. Так, он велел отправить письмо фельдмаршалу М. М. Голицыну, командовавшему украинской армией: «Извольте, ваше сиятельство, поспешать сюда, как возможно на почте, и когда изволите прибыть к перспективной дороге, тогда изволите к нам и к брату вашему князю Дмитрию Михайловичу Голицыну прислать с нарочным известие и назначить число, в которое намерены будете сюда прибыть, а с Ижоры опять же обоих нас паки уведомить, понеже весьма желаем, дабы ваше сиятельство прежде всех изволили видеться с нами».

В том, что Меншиков обратился за помощью к фельдмаршалу, нет ничего удивительного: после отказа великой княжны Натальи Алексеевны выйти замуж за его сына князю удалось подыскать другую знатную невесту — дочь фельдмаршала Голицына. Переговоры зашли так далеко, что уже был назначен день свадьбы.

Другое письмо светлейший отправил Зейкину — тому самому, которого еще Петр Великий прочил в воспитатели великого князя: «Господин Зейкин! Понеже его императорское величество изволил вспамятовать ваши службы и весьма желает вас видеть, того ради изволите ехать сюда немедленно; ежели же за распугнем ехать сюда не похочете, извольте быть у Александра Львовича Нарышкина, а мы тебя весьма обнадеживаем, что мы вас не оставим, а паче прежнего в милости содержаны быть имеете».[60]

Цель этого письма очевидна — князь, видимо, заподозрил двойную игру наставника императора Остермана и решил заменить его Зейкиным.

«Повседневные записки» зарегистрировали беседу Меншикова с Остерманом, состоявшуюся 5 сентября: «тайно ж разговаривал с тайным действительным советником вице-канцлером графом Остерманом». О предмете собеседования можно догадаться: речь, несомненно, шла об отношениях между князем и Остерманом и между князем и императором.

Поведение Меншикова в канун своего падения достойно удивления. Оно дает основание полагать, что князь недооценивал меры опасности, нависшей над его головой, и был ослеплен собственным могуществом настолько, что не допускал мысли о наличии сил, способных его свергнуть. Он смотрел на происходившее как на очередную интригу, хотя и неприятную, но не настолько, чтобы с ней нельзя было справиться.

О том, что ход мыслей светлейшего был именно таков, свидетельствуют его последующие поступки: вместо того чтобы немедленно взять Остермана под стражу (пока это еще представлялось возможным), он вступает с ним в дискуссию, а затем отправляет письма Зейкину, рассчитывая заменить барона в должности главного наставника императора. Но даже если бы Зейкин ответил согласием на это предложение, у врагов светлейшего было вполне достаточно времени для того, чтобы расправиться с ним. Столь же безнадежным был вызов фельдмаршала М. М. Голицына: хотя он и пользовался уважением и любовью солдат и офицеров, но без украинской армии, которой он командовал, фельдмаршал вместе со свитой никакой силой не обладал.

Так Меншиков, будучи генералиссимусом, президентом Военной коллегии и шефом Ингерманландского полка, вместо того чтобы использовать административные рычаги и силу гвардии, предоставил своим противникам возможность перехватить инициативу. Сам же он пассивно ждал решения своей участи.

Надо полагать, что заговорщикам были хорошо известны решительность светлейшего, его умение сметать с пути всех, кто препятствовал его восхождению к вершинам власти. Заговорщики не отпустили князю ни одного дня. Их надежды тоже возлагались на гвардию. Миних предусмотрительно вывел из столицы основанный Меншиковым и верный ему Ингерманландский полк и тем лишил князя военной опоры.

7 сентября, в тот самый день, когда император прибыл в Петербург и когда Меншиков — на этот раз с большим запозданием — отправлял письма фельдмаршалу Голицыну и Зейкину, император (читай: Остерман) послал объявить гвардии, чтобы она слушалась только его приказаний, объявленных ей майорами князем Юсуповым и Салтыковым. Вечером того же дня две дочери Меншикова, невеста царя и ее сестра, прибыли в Летний дворец для того, чтобы поздравить Петра со счастливым приездом. Однако они были встречены так неласково, что вынуждены были тут же ретироваться.

В действиях Остермана нельзя не увидеть почерк самого Меншикова: став на путь открытой схватки, надлежит действовать быстро, решительно и беспощадно, не оставляя противнику времени для того, чтобы собраться с силами и оказать сопротивление.

Судьба князя была решена на следующий день, в пятницу 8 сентября, когда к нему во дворец прибыл майор гвардии Семен Андреевич Салтыков с объявлением ареста — Меншикову запрещалось покидать пределы дворца. Это объявление сразило князя настолько, что с ним случился обморок. По другим сведениям, он вел себя спокойно, с достоинством и жаловался, как жестоко с ним поступают в благодарность за долгую и беспорочную службу.

Добрая и сострадательная княгиня Дарья Михайловна вместе с детьми и сестрой Варварой отправились во дворец умолять Петра о помиловании. Они дождались выхода императора из церкви, пали на колени и просили о пощаде. Сведения о том, как повел себя Петр, тоже противоречивы. Прусский посол Мардефельд доносил, что Петр поднял княгиню и произнес какие-то слова утешения. Австрийский же дипломат Караме сообщал по-другому: Петр прошел мимо просителей, велев передать Меншикову, чтобы тот более его не беспокоил.

Потерпев неудачу у Петра, княгиня с детьми отправилась с мольбами к Елизавете Петровне, Наталье Алексеевне и Остерману, но те тоже не вняли им. Обращает на себя внимание тот факт, что княгиня просила о пощаде не кого-либо из вельмож, а Остермана, не подозревая, что он как раз и является источником всех их бед. До конца не осознал истинной роли Остермана и сам Меншиков. Известно, что он отправил с дороги в ссылку письмо к Остерману с просьбой прислать к нему доктора (князь нуждался в медицинской помощи): очевидно, он был осведомлен о влиянии наставника на императора, но не о его тайном участии в своей собственной судьбе.

Пока же Меншиков обратился с пространным письмом к императору. Он не признавал за собой никакой вины: «Никакого вымышленного перед вашим величеством погрешения в совести моей не нахожу, понеже все чинил я ради лучшей пользы вашего величества». Далее следовала просьба о всемилостивейшем прощении, освобождении от ареста и, наконец, «дабы ваше величество повелели для моей старости и болезни от всех дел меня уволить вовсе».[61]