Ария длиною в жизнь - Денис Александрович Королев
Гримировать актеров допускались не все. К определенным певцам были, пусть и неофициально, но прикреплены «свои» гримеры и костюмеры. И это правильно. Чтобы сделать хороший грим, надо хорошо знать лицо, которое гримируешь. У каждого лица есть свои особенности, свои недостатки. Недостатки нужно скрывать, а достоинства подчеркивать. Да и мы, певцы, чувствовали себя более спокойно, когда нас гримировали «наши» гримеры. У меня был один случай, когда меня гримировал гример, никогда ранее со мной не работавший. Он был нетрадиционной ориентации, и этого не скрывал. Так вот, он меня так загримировал, будто я женщина. Розовый оттенок лица и все подводки были женскими. Ну, просто кукла Барби. Вероятно, ему нравилось меня видеть таким. Это было один раз, или, как говорит в таких случаях мой друг: два раза – первый и последний. Больше я просил его ко мне не назначать. С костюмерами было проще. Прикрепленные к солистам костюмеры знали, как нас одеть. Они знали все особенности, где и как надо были прихватить ниткой то, или иное место, чтобы певцу было удобно. Одним словом, об этих цехах у меня осталось очень хорошие воспоминания.
Мне часто приходилось выступать и с коллективами Всесоюзного радио. Я очень любил петь с Эстрадно-симфоническим оркестром Всесоюзного Радио и Телевидения, под художественным руководством Народного артиста СССР Юрия Васильевича Силантьева. Сейчас этому оркестру присвоено имя Ю. В. Силантьева. Юрий Васильевич был прекрасный музыкант, а оркестр был вышколен до самых высших оценок. С этим оркестром я много пел советских песен. Юрий Васильевич меня любил. Как он один раз сказал, что «ему со мной всегда спокойно». Он знал, что я не позволю себе какой-нибудь неожиданности в музыке, которая всегда заставляет вздрогнуть дирижера. Часто я выступал и с оркестром русских народных инструментов Всесоюзного Радио и телевидения. Первое время художественным руководителем оркестра был В. И. Федосеев, а потом его сменил Н. Н. Некрасов. С этим коллективом я много пел в концертах и записывал в Доме звукозаписи (ДЗЗ), в основном русские народные песни. В настоящий момент этот оркестр носит имя Н. Н. Некрасова.
В начале 1967 года мои друзья познакомили меня с молодым ученым, работавшим в Институте химической физики АН СССР. Звали его Дмитрий Пащенко. Мы как-то очень быстро сдружились. Он познакомил меня со своими коллегами тоже молодыми учеными. Некоторые из них уже имели степень кандидата наук. Я часто приглашал их на свои спектакли, а они меня на свои интересные вечера и вечеринки. Дима с детства был хорошо знаком со знаменитым ученым физиком-ядерщиком Георгием Николаевичем Флёровым. Его называли одним из отцов нашей атомной бомбы. Очень долгое время Георгий Николаевич был засекречен. У него была масса званий: он был академиком, Героем Социалистического труда, дважды лауреатом Сталинской премии и лауреатом Ленинской премии. Позднее, в честь Георгия Николаевича за заслуги его перед наукой, недавно открытый 114 элемент таблицы Менделеева был назван Флеровий. И в Москве одну из улиц тоже назвали «улица Академика Флёрова». Через Диму и я тоже познакомился с Георгием Николаевичем. Он пригласил нас с Димой к нему в Дубну, где он жил и работал.
И вот мы поехали в город Дубну. Жил Флеров в небольшом особнячке, конечно, со всеми удобствами (тогда за городом это было редкостью). Мы там пробыли около 10 дней. Было лето, и мы ходили купаться на Волгу. (Дубна стоит в верховьях Волги). Но главное, по вечерам были очень интересные беседы с Георгием Николаевичем. Это был очень интересный, очень мягкий, интеллигентный человек, говоривший тихим, спокойным голосом. Никогда он не навязывал своего мнения. Но за ним чувствовалась такая сила знаний, что рядом с ним я ощущал невольную робость. Он нам много рассказывал интересных историй. Позднее, Георгий Николаевич с удовольствием приходил ко мне на спектакли, т. к. во время его засекреченности, он не мог себе позволить такое удовольствие. Как-то раз, уже зимой, мы с Димой и его женой, еще раз приехали к Георгию Николаевичу. И там мы придумали новый вид лыжных катаний. У Димы была «Волга». Мы к ней цеплялись на длинных фалах и ездили за машиной на лыжах. Конечно, мы не ездили по загруженным дорогам. Нет, мы нашли в поле дорогу, довольно укатанную, но без автомобильного движения. Во всяком случае, пока мы там катались, нам не встретилось ни одной машины. Мы с Димой менялись, кто за рулем, а кто гоняет на лыжах. Скорость доходила до 40 км/час. Дух захватывало, но было здорово.
19 марта 1967 г. В Кремлевском дворце съездов состоялся авторский вечер Т. Н. Хренникова. Вместе с солисткой Большого театра Заслуженной артисткой РФ Э. Е. Андреевой мы исполнили всю четвертую картину из оперы «В бурю», в том числе и «Колыбельную Леньки». Оркестром Всесоюзного радио и телевидения в то время руководил дирижер Юрий Аранович. С 10 по 19 ноября 1967 г. В Вене состоялся международный конкурс под названием «Ф. Шуберт и ХХ век». Параллельно с вокальным конкурсом, там проходил еще и фортепьянный конкурс. От Советского Союза было два певца: эстонец Мати Пальм и я. (Эстония в то время входила в состав СССР). Пианистов было трое: А. Наседкин, А. Майкопар и, простите, не помню фамилию третьего. Это был очень трудный конкурс. Фактически там было четыре тура, а не три, как обычно. Первые три тура – песни Ф. Шуберта, а четвертый тур должен был состоять из произведений композиторов ХХ века. Вот такой контраст. Недаром конкурс и носил такое название.
Да и в турах с Шубертом тоже были неожиданности. У Шуберта написано всего… около тысячи песен. Из них, по своему усмотрению, надо было выбрать 12 песен, которые я должен был предоставить в жюри. И на первом туре, когда уже стоишь на сцене, тебе из этого списка сообщают три песни, которые ты должен спеть. Подготовиться, настроиться заранее ты не можешь. Кроме того, концертмейстером был чужой человек, назначенный устроителями конкурса австриец. И еще был неожиданный и неприятный нюанс: в Москве, когда мы пели в классе, Гуго Ионатанович всегда называл песни по-немецки. Я так и привык, и уже знал, как по-немецки называется каждая песня. А на конкурсе песни, которые я должен спеть мне назвали на русском языке. Я был в полной прострации. Я не знал, не понимал, даже не мог себе
