Воспоминания жены советского разведчика - Галина Александровна Курьянова
Урок продолжался. Машка торопливо объяснила ученикам, что волк на самом деле «разве вы не видите?» ловит рыбу, и далее все покатилось по накатанному руслу урочного плана. Бедная Маха за урок получила трояк и обвинила во всем меня. Я поразилась человеческой неблагодарности, разозлилась и логично ответила, что рисунок она видела и одобрила, видел и учитель, а в дальнейшем, я пошла уже в разнос: может рисовать сама или обращаться за помощью к художнику училища. Конечно, к художнику студенты иногда обращались, но это не приветствовалось ни самим художником, ни администрацией училища, и Машка прекрасно об этом знала. Кстати, ни Машка, ни я не были виноваты за этот ляп на уроке. План и наглядные пособия должны были проверить те самые методисты училища и учительница класса, где студентка проводила урок.
У меня тоже первый урок на практике был комом: от излишнего рвения я написала настолько подробный конспект, что сама запуталась и поставила на полях вопросы красным карандашом, чтобы мудрые наставники обратили внимание на мои сомнения. И что же наставники? Сначала конспект должна была проверить и завизировать учительница класса, где я провожу урок; потом подписанный конспект проверяет наша методист. Я с трудом нахожу учительницу у нее на огороде, и она, увидев пометки на полях красным, отдает мне конспект обратно, решив, что это уже сделала методист. Соответственно, так же поступила и та, считая, что план проверен учительницей. В результате я не уложилась во время, урок пришлось скомкать самым неприглядным образом и получить за практику посредственную отметку, которую мне было никак нельзя получать, т.к. уроки практики давались редко, и с этим трояком можно было остаться по окончании семестра. Мало того и учительница, и методист обвинили меня в фальсификации конспекта и в обмане их, честных преподавателей. Мне же предложили перед ними извиниться, чтобы поддержать их реноме.
Я чувствовала себя ужасно гадко и противно – так я на себе испытала выражение «вылить ушат грязи» -, но поняла, что плетью обуха не перешибешь: взвесила все «за» и «против» и, встретив нашу преподавательницу педагогики и методики обучения где-то в полутемном коридоре училища, опустив глаза от стыда на самое себя, пробормотала какие-то слова извинения. «Вот так-то лучше, Иноземцева! Я дам вам ещё один урок», – снисходительно произнесла она, сволочь такая! Мне это как раз и нужно было, но я опять почувствовала себя гадкой и беспринципной подхалимкой, чем, в сущности, в тот момент и была. Гипертрофия совести – болезнь опасная и заразная. В тот раз её вирус едва коснулся меня, но не заразил, слава Богу, навсегда. А всего-навсего я не захотела сделать проблематичным получение красного диплом, вот и прогнулась.
Так постепенно жизнь начала протирать розовые очки юности.
«Жить захочешь – не так раскорячишься!» Золотые слова, только я их ещё тогда не знала, хотя уже начала интуитивно чувствовать, что придется, ох! придется, но раскорячиваться очень не хотелось и не умелось.
Еще нужно упомянуть о нашем музицировании. Училище было известно своим хорошим оркестром народных инструментов, его часто приглашали на различные городские, районные и даже областные мероприятия. Всех новеньких тоже проверяли на способность стать полезными оркестру, т.к. состав его частенько менялся. Вот и Машка проявила свои способности на прослушивании пения и слуха, поэтому ей и приходилось столь часто отпрашиваться. Руководителем этого оркестра был Александр Иванович, тезка моего папы, и не запомнить его было невозможно. Видный и достаточно молодой мужчина лет 45-ти (нам он казался достаточно пожилым человеком), на своей работе все время общался с молодыми девушками, просто находился в цветнике, и был явно сексуально озабочен. Возможно, это была его характерная особенность, а возможно, приобретенная именно в силу уже зрелого возраста, что часто бывает у мужчин да и у женщин тоже. Неопытным молодым музыкантшам надо было поставить пальцы, показать и закрепить аккорды, правильную посадку. Учитель обычно находился за спиной учениц, задерживал свои шаловливые ручки на плечах, предплечьях, пальцах юных дев, иногда невзначай скользил легким движением по талии или клал на колено, показывая, как отбивать ногой ритм. В цветнике он-то был, к цветочкам даже мог прикоснуться, а вот сорвать – извините!, с этим можно загреметь за совращение да и вообще строго. А девчата еще, дряни такие! и провоцировали его, во всю стреляя глазками, отставляя круглые локоточки и случайно приоткрывая такие же круглые коленочки. Наверное, поэтому Александр Иванович постоянно был в состоянии нервного возбуждения, суетлив и раздражен, сейчас я представляю, как он мог себя чувствовать после подобных занятий с тупыми ядреными тёлками. Лично меня чаша репетиций в оркестре миновала, я была еще тупее. Ноты и лады на мандолине выучила быстро и, закусив от напряжения губу, ожесточенно отбивая ногой счет нот так громко, что заглушала саму музыку, оттарабанивала немудрящие мелодии и сматывала удочки с урока.
На проверку домашнего задания обычно приходили сразу три-четыре ученицы, и часто мы играли уроки хором. Иногда поднималась такая какофония, тем более каждая из нас старалась как можно громче стучать ногами ритм, что бедный Александр Иванович затыкал уши (все же он был музыкант и на вечерах иногда очень проникновенно, заслушаешься! исполнял романсы на гитаре или на мандолине) и проверял нас строго индивидуально, кто же не выучил урок. Нормально!!! Я и выучивала, это же не петь, просто затвердить определенные движения пальцами и считать; когда же я поняла на уроках сольфеджио, что и считать не надо, а нужно напевать мелодию мысленно и следовать ей, то и отпала необходимость ожесточенно отстукивать ритм ногой. Поэтому за музыку я получала «пять», не была в оркестре по своей неспособности к музицированию хором и не парилась долго на самих уроках.
А в колхозы мы ездили не только для того, чтобы нести культуру в массы, но и на уборку сельскохозяйственной продукции: кукурузы, помидоров, арбузов, сопровождали машины с зерном на элеватор.
Эти подвижнические работы в июле, в августе, иногда захватывалась половина сентября, обычно были не долгими: примерно дней десять, две недели и не очень утомительными. Размещали нас обычно по усмотрению председателя колхоза как попало: где-нибудь на заброшенной ферме или у местных хозяев. Второе было менее предпочтительно. Хозяева очень подозрительно к нам относились, рылись в наших вещах и считали нас городскими лодырями, что само по себе являлось
