Алексис Токвиль - Демократия в Америке

В первой части этой работы я писал: «Неограниченную свободу ассоциаций не следует смешивать со свободой печати: первая одновременно и менее необходима и более опасна, чем вторая. Нация может ограничить ее, не теряя над собой контроля; иногда она должна так поступить, чтобы выжить». И несколько далее: «Нельзя не признать, что из всех возможных свобод народ менее всего может позволить себе неограниченную свободу ассоциаций в сфере политики. Если она и не ввергает его в анархию, то постоянно приближает, так сказать, к краю этой пропасти».

Итак, я не думаю, что какая-нибудь нация всегда может разрешать своим гражданам иметь абсолютное право создавать политические ассоциации, и даже сомневаюсь в том, что вообще существует такая страна или такая эпоха, в которые было бы мудрее не ограничивать свободу союзов.

Кое-кто заявляет, что тот народ не может сохранять внутреннее спокойствие, внушать уважение к своим законам или создавать прочное правительство, который не ограничил право своих граждан создавать объединения довольно узкими рамками. Подобные блага, без сомнения, драгоценны; я понимаю, что нация с целью их достижения или сохранения может на некоторое время наложить на себя крайне тесные путы. И все же неплохо, если она при этом будет точно знать, во что они ей обходятся.

Я понимаю, что для спасения жизни человека бывает необходима ампутация руки, но я не хочу, чтобы меня уверяли в том, что он сумеет сохранить свою прежнюю ловкость.

Глава VIII КАК АМЕРИКАНЦЫ ПРОТИВОБОРСТВУЮТ ИНДИВИДУАЛИЗМУ С ПОМОЩЬЮ УЧЕНИЯ О ПРАВИЛЬНО ПОНИМАЕМОМ ИНТЕРЕСЕ

Когда миром правила немногочисленная группа могущественных и богатых индивидуумов, они с готовностью поощряли формирование возвышенных идей об обязанностях человека; им нравилось проповедовать взгляды, согласно которым истинной славы было достойно самоотречение, поскольку человеку, как и самому Творцу, приличествует совершать добрые дела, нисколько не будучи в них заинтересованным. В те времена данное учение играло роль официальной морали.

Я сомневаюсь в том, что люди в аристократические века были лучше, чем в другие времена, однако совершенно определенно, что тогда они беспрестанно говорили о красоте добродетели и лишь втайне изучали ее полезные свойства. По мере того как воображение перестает парить столь высоко и каждый концентрируется на себе самом, моралисты начинают опасаться этой идеи самопожертвования и не осмеливаются более предлагать ее людям. Поэтому они ограничиваются поисками той личной выгоды, которую могут получить граждане, работая для блага всех, и, когда им удается открыть еще одну из тех точек, в которой личные интересы пересекаются и смешиваются с общими интересами, они торопятся выставить ее на всеобщее обозрение. Таким образом изолированные наблюдения становятся общей теорией и люди в конце концов начинают верить в то, что человек, служа себе подобным, служит самому себе и что добрые дела отвечают его личному интересу.

Я уже отмечал в различных местах этой работы, что жители Соединенных Штатов почти всегда знают, каким образом свое личное благополучие можно сочетать с благополучием своих сограждан. Здесь я хочу подчеркнуть то, что добиваться этого умения им помогает общая теория.

В Соединенных Штатах почти не говорится о красоте добродетели. Уверяют, что она полезна, и ежедневно доказывают это. Американские моралисты не домогаются того, чтобы человек жертвовал собой ради окружающих просто во имя свершения славного

386

подвига, но они смело заявляют, что подобные жертвы столь же необходимы тем, кто на них идет, как и тем, кому они полезны.

Они заметили, что в их стране и в их время сила, заставляющая человека постоянно думать о самом себе, необорима, и, потеряв надежду ей противостоять, они думают лишь о том, чтобы ею управлять.

Поэтому они не отрицают того, что каждый человек может руководствоваться собственными интересами, однако они изо всех сил стараются доказать, что честность и добропорядочность отвечают интересам любого человека.

Я не хочу входить здесь в подробности их аргументации, так как это слишком далеко увело бы меня от моей темы; мне достаточно констатации того факта, что они сумели убедить своих сограждан.

В свое время Монтень сказал: «Если я не выбираю прямую дорогу по причине ее прямизны, я выберу ее в конце концов, узнав на личном опыте, что это по обыкновению—самый счастливый и удобный путь».

Таким образом, учение о правильно понимаемом интересе не ново, однако американцами наших дней оно признано повсеместно. Оно стало здесь популярным и служит обоснованием всех видов деятельности. Оно насквозь пронизывает все их рассуждения. На устах бедняков оно звучит не реже, чем в беседах богатых людей.

В Европе в отличие от Америки учение об интересе имеет далеко не столь изящные и стройные формы, к тому же оно значительно менее распространено и в особенности не столь активно проповедуемо; его сторонники ежедневно оказывают ему знаки преданности, которой они более не чувствуют.

Американцам, напротив, нравится объяснять почти все свои поступки с помощью этого учения; они охотно подчеркивают, что просвещенная любовь к себе постоянно заставляет юс помогать друг другу и вызывает в них готовность жертвовать на благо государства часть своего времени и состояния. Я думаю, что в данном отношении они часто не вполне справедливы к себе самим, так как подчас в Соединенных Штатах, как и повсюду, можно видеть граждан, охваченных вполне естественным для людей бескорыстным, нерасчетливым порывом. Американцы, однако, едва ли склонны признаваться в том, что могут подчиняться такого рода душевным движениям; они скорее предпочтут отдать должное своей философии, нежели самим себе.

Здесь я мог бы закончить, не пытаясь вынести суждение по поводу того, что описал. Чрезвычайная сложность данного предмета послужила бы мне вполне достаточным извинением. Но я не хочу снисхождения и предпочту, чтобы мои читатели, ясно видя мою цель, отказались бы следовать за мной, чем оставлю их в неведении.

Теория правильно понимаемого личного интереса — не возвышенное, но ясно и четко разработанное учение. Оно не стремится к достижению великих целей, однако добивается без особых усилий всего того, что намечает. Поскольку оно доступно для любого разумения, каждый с легкостью его постигает и запоминает без труда. Замечательно приспосабливаясь к человеческим слабостям, это учение обретает большую силу, и ему нетрудно сохранять ее потому, что оно направляет личный интерес против самого себя и, управляя страстями, пользуется тем же самым кнутом, который эти страсти возбуждает.