Книга жизни. Воспоминания и размышления. Материалы к истории моего времени - Семен Маркович Дубнов
2 сентября. Сегодня толпятся люди на улицах, у расклеенных газет. Читают длинный список расстрелянных «заговорщиков» из таганцевской группы (61 человек). Кроме молодых Таганцева с женой, расстреляны проф. Лазаревский{719}, поэт Гумилев{720}, многие меньшевики, эсеры, кадеты, а лживое сообщение Чека говорит о «монархическом заговоре», о «еврейских погромах» в программе заговорщиков... Страшно читать список: масса молодых жен и сестер, оставивших малых детей. Многие, говорят, только вчера и сегодня по газетным спискам узнали о казни их любимых, родных, друзей, знакомых...
3 сентября. …Собираюсь писать главу (воспоминаний) о 1881–1884 гг. и сейчас принимаюсь за чтение материалов — уцелевших писем. Чтение волнует, но само писание не очень: пишу о себе как будто о постороннем, анализируя его душу. На первом плане процесс развития моих идей в полосе антитезиса. Допишу ли новую главу в Петербурге или уже за границей?
4 сентября (вечер). С утра сел писать. Потом взялся приделывать крышки к запакованным книжным ящикам: вытягивал кривые гвозди из досок, раня руки, пилил, рубил. Затем пошел в сарай пилить и колоть дрова. Опять за крышки. Звонки: жильцы с разными нуждами. Сели обедать. Звонок. Через кухню входит Оля, приехавшая утром из Сибири{721} с своими двумя мальчиками и остановившаяся у Р. Эмануил. Не видел ее с начала 1907 г. Встретил, как будто недавно только расстались. Ушла, а завтра придет с детьми и поселится в нашей квартире. Сблизились дальние концы жизни... Трагедия отдельной семьи — трагедия нации. Нет виновных...
8 сентября. Вчера фотограф-художник (Чернов) снимал меня в моем кабинете в разных позах: одна из них — за заколачиванием ящика с книгами, типичное мое занятие в последнее время.
11 сентября. «За границу удрала группа писателей» — извещала вчера «Красная газета» и возмущалась тем, что одного из них (Ремизова{722}) советская власть раньше баловала: давала комнату в отеле и дрова. Да, есть такая страна в мире, откуда писатель и вообще всякий подданный может только «удирать», рискуя быть застреленным на границе или арестованным и водворенным в тюрьму. При всей опасности бегства, я бы тоже недавно бежал, если бы на моих руках не были гири: пуды моих же рукописей...
17 сентября. …Опять ожидание приговора Москвы... И опять, чтобы смягчить адскую боль, упиваюсь опиумом воспоминаний, болеутоляющим напитком Мнемозины. Этот наркоз не влияет, однако, на способ изложения: я ничего не прикрашиваю в прошлом, а продолжаю тот строгий самоанализ, который проводился в предыдущих главах. Эта работа — усыпление боли настоящего, по просветление в прошлом...
4 октября (на исходе Рош-гашана). Как провел я эти два дня? Вчера долго «молился»: читал, как материал, дневники и письма 1891–1893 гг, в Одессе, и столько горячих «кинот» и «слихот» было в этих писаниях, что не нужно было их заимствовать из «Махзор»... А сегодня, в 61-ю годовщину моего рождения, я провел время уже по-«советскому»: с утра поехал в Дом ученых, три часа простоял в очереди для получения новых карточек, на ноябрь — декабрь (в очереди близко стоял старик Н. Морозов{723}, известный узник Шлиссельбурга), и первой выдачи в виде нескольких фунтов фасолей, макарон и крупы. Навьюченный этим добром, возвращался домой, пронизываемый холодным ветром. Пообедал, лег в постель, опасаясь рецидива инфлюэнцы; пришел П-н [Перельман А. Ф.] и сообщил от имени приехавшего из Москвы, что литовский посол, поэт Балтрушайтис{724}, вернулся из Ковны, где председатель еврейского Националрата Розенбаум говорил с ним обо мне и решил наконец добиться моего выезда. Плохо верится... Пишу ему письмо, поможет ли? Напишу и в Ковну друзьям и скажу им, как Самуил Саулу: зачем вы меня потревожили, подняв из гроба? Лежал я больше трех лет в советском гробу, а теперь избавители замутили мою душу...
8 октября. В последние дни читал еврейские газеты, издающиеся в Америке. Был поражен их верою в советскую Россию: верят, что здесь творится истинная революция пролетарская, и не знают, что это гнуснейшая из всех когда-либо бывших деспотий, где растоптаны все права личности... В унисон с ними поет бундовская пресса Варшавы. Ослепление, угар после мировой бойни...
11 октября. Сегодня с 9 утра до 3 час. дня был занят «делами». С утра дожидался в амбулатории Дома ученых привилегии на «усиленное питание», как для больного, и легко получил ее от врача по представленному удостоверению. Сидело нас человек сорок в очереди ожидавших. Зашел высокий красивый старик, записался: Н. И. Кареев{725}. Известный историк, еще недавно богатый профессор (доход от его многочисленных сочинений был весьма значителен), он теперь добивается «усиленного питания», т. е. пары лишних фунтов муки, крупы и жиров в месяц. Ему сказали, что ученые старше 65 лет не нуждаются в осмотре врача и могут прямо в очереди получить добавочные продукты. Затем часа два простоял в очереди обычного недельного пайка и наконец совершил все формальности по отъезду в санаторий. Еду в Царское Село послезавтра...
13 октября (вечер). Повесть о том, как я сегодня путешествовал в Царское Село и вернулся домой, не увидав Ц. Села. Тронулись мы в путь из дому, я и Оля, в два часа дня с тяжелым пакетом в руках. Добрались до трамвая № 2 и поехали. Сошли на Михайловской площади, чтобы пересесть в № 9, но оказалось, что остановка последнего изменена; пришлось пешком тащиться с вещами на угол Садовой и Инженерной. Доехали в давке до Царскосельского вокзала — и опять сюрприз; поезд отменен, придется ждать до десятого часа вечера, т. е. приехать в санаторий слишком поздно. И я оставил вещи на руках у дочери, у ее знакомых, а сам вернулся домой. Завтра встану на рассвете г: поеду на вокзал, а в 9 час. уеду в Ц. Село, если и утренний поезд не будет отменен. Так получасовая поездка превратилась в двухдневное путешествие.
14 октября (вечер), Царское (Детское) Село. «Кончен, кончен дальний путь...» В 10 час. туманного утра приехал сюда и водворился в доме отдыха для ученых. Настроение очень близкое к тому, которое я испытал в декабрьский день 1886 г., когда приехал в Царское Село как изгнанник из царского Петербурга. Теперь я — изгнанник из советского Петрограда: добровольно ухожу на время за черту города, не имея возможности уйти совсем из Совдепии.
Пока впечатление тусклое. Тусклая погода, тусклый человеческий антураж, тускло светит электрическая лампа под потолком. Был сегодня за общим столом: пет известных в пауке имен, преобладают седые люди, часто члены
