Жизнеописание Михаила Булгакова - Мариэтта Омаровна Чудакова
Этот – еще один – московский круг его дружеского и профессионального общения начал формироваться параллельно пречистенскому еще в 1926–1928 годах, когда в трех театрах шли пьесы Булгакова, затем несколько отдалился в первой половине 1929 года, когда все эти пьесы были сняты со сцены и запрещены к исполнению. Отметим еще, что начало работы над «романом о дьяволе», которое мы датируем летом 1928 года, обратило Булгакова вновь в сторону пречистенцев – привычной среды квалифицированных слушателей именно его прозы. Год спустя в пречистенской среде прошли аресты и высылки, вслед за тем разгромили ГАХН. Менялась атмосфера дружеских встреч.
Осенью 1929 года Булгаков взялся за новую пьесу для МХАТа. Летом 1930 года, после телефонного разговора со Сталиным, был принят в театр на службу.
Итак, его среда начала 1930-х годов – это актеры и режиссеры МХАТа, где он служит, где идут «Дни Турбиных» и инсценированные им «Мертвые души», вяло начинаются репетиции «Мольера», обсуждается – уже в течение нескольких лет – идеологическая возможность постановки «Бега». Это и среда театра Вахтангова, в первую очередь Рубен Симонов, с которым Булгаков очень сблизился в годы «Зойкиной квартиры». Е. С. Булгакова цементировала – в силу своих давних личных отношений с мхатовской средой – эти театральные связи. Вместе с тем она была нацелена на концентрирование жизни внутри своего дома. Своей любовью к домашнему уюту и умением его создать, уменьем принять узкий круг тщательно избранных хозяевами гостей она перемещала центр общения Булгакова в стены дома. Сюда же переместились и осведомители.
В наших беседах с Е. С. Булгаковой 1968–1970 годов, особенно частых – практически ежедневных – осенью 1969 года, тема осведомительства возникала не раз. На мой вопрос, когда именно Булгаков познакомился с Анной Ахматовой, она ответила, что у Радловых, когда они были вместе в Ленинграде, в 1933 году (Булгаков познакомился с Ахматовой, скорее всего, раньше, но сейчас речь не об этом), и тут же перешла к самим хозяевам дома – известному художнику-иллюстратору Н. Э. Радлову и его жене, художнице Н. К. Шведе-Радловой (19 марта 1933 года она сделала пастельный портрет Булгакова). Медленно, тщательно выбирая слова, Е. С. сказала: «Они плохо чистили свой дом». И добавила, еще подумав: «Там среди гостей бывали осведомители».
Из ее дневника (с ним я познакомилась после смерти Е. С.) стало ясно, что Булгаковы настороженно относились к самим хозяевам ленинградского дома, с которыми встречались и во время их приездов в Москву: одна из первых записей в дневнике Е. С, начатом 1 сентября 1933 года, фиксирует два их визита к Булгаковым подряд, 3 и 4 сентября. После переезда Радловых в Москву визиты стали более частыми, а настороженность Булгакова по отношению к ним увеличилась (что еще не доказывает – как и в случае некоторых других упоминаемых нами лиц, – что она была оправданной: мы восстанавливаем только восприятие Булгакова).
Характерна мемуарная запись Е. С.: «Я помню, как М. А. раз приехал из горьковского дома (кажется, это было в 1933-м году, Горький жил тогда, если не ошибаюсь, в Горках) и на мои вопросы: ну как там? что там? – отвечал: там за каждой дверью вот такое ухо! – и показывал ухо с пол-аршина»[193].
К началу 1930-х годов, после прекращения доступа в печать (после 1927 года) и снятия со сцены всех пьес (весна 1929 года), – Булгаков выпал из официальной литературной жизни. Следствием этого стало самоустранение из публичного литературного быта.
Телефонный звонок Сталина 18 апреля 1930 года не изменил ситуации, но усложнил коллизию: Булгаков как бы резко поднялся на иерархической лестнице советского литературно-общественного быта, но лестнице особой, так сказать, не парадной. Его возвышение оставалось полулегальным, оно никогда не было подкреплено легализирующими ситуацию действиями власти. Как остаются нелегальными и не могут появляться на официальных приемах фаворитки короля, так Булгаков отнюдь не приглашался после ставшего широко известным – благодаря его же усилиям – звонка Сталина и разговора с ним на страницы советской печати и подмостки театров. Создалась парадоксальная и, кажется, единственная в своем роде ситуация. Она, несомненно, была неоднократно отрефлектирована самим Булгаковым и нашла отражение в творчестве.
Даже после разрешения пьесы «Мольер» осенью 1931 года и восстановления в феврале 1932 года на сцене МХАТа – по мановению брови Сталина – «Дней Турбиных» автор пьес не получил какого-либо официального положения, не поднялся в советской литературной табели о рангах, но и не стремился к этому. В августе 1934 года он не ходит ни на одно заседание Съезда писателей, а на вопрос Афиногенова – почему? – отвечает: «Я толпы боюсь»[194]. На съезде же, в свою очередь, за две недели работы, в течение 25 заседаний, его имя упомянуто дважды, оба раза в связи с «Днями Турбиных» и в стандартно-неблагоприятном смысле.
Первые же страницы дневника Е. С. показывают настороженное отношение Булгаковых к некоторым посетителям их дома, особенно к новым лицам, дающим назойливые советы по поводу изменения литературно-общественного статуса Булгакова и предлагающим свою помощь. Так, 8 сентября 1933 года отмечен первый визит «некоего Л. Канторовича (журналиста): – Михаил Афанасьевич должен как-то о себе напомнить… – Настойчивые советы каких-то писем, желание напечатать отрывок из биографии Мольера, акт из пьесы, просьба ответить на анкету о Салтыкове-Щедрине»[195]. В следующий визит (17 сентября) – просьба «дать сведения для какого-то фельетон-бюро для заграницы. – Никаких автобиографических сведений принципиально не дам» (последняя фраза воспроизводит реплику Булгакова)[196].
Полтора года спустя Булгаков уже говорил про обращающихся с предложениями что-либо напечатать, что они «провалятся так же, как Канторович». Возникло семейное клише неожиданно возникающего нового лица, которое становится назойливым посетителем дома, действует как бы по поручению каких-то инстанций, заинтересованных в улучшении положения Булгакова, как бы официально делает ему выгодные предложения, нередко при этом стремясь ввести «заграничную» тему (которая неизменно болезненно воспринималась Булгаковым, отрезанным властью от любой заграницы), возбуждает слабые надежды и гораздо более сильные подозрения в осведомительской функции – и в конце концов бесследно исчезает с их горизонта, укрепляя подозрения.
* * *
Основные источники для исследования вынесенной в заголовок темы – дневник Елены Сергеевны
