Ханна Кралль - Успеть до Господа Бога

«В связи с безнадежной ситуацией и чтобы не попасть живыми в руки немцев, Ария Вильнер призвал бойцов совершить самоубийство. Первым был Лютек Ротблат, он застрелил свою мать, а затем себя. В укрытии встретили свою смерть большинство членов Боевой Организации во главе с ее комендантом Мордехаем Анелевичем».

После войны пан Хенрик (сначала у него была автомастерская, потом он держал такси, потом работал на транспорте в техническом отделе) много думал, правильно ли поступил, что позволил Юреку уйти. В той деревне он обязательно бы подлечился, окреп… «А вот если бы выжил, то, возможно, был бы мной недоволен. Конечно, за то, что жив, и это было бы еще хуже…»

Итак, опять, как прежде,

Мне кто-то помешает

И виселицу отодвинет.

Вчера почувствовал смерть в теле,

Дыханье вечности

Меня коснулось.

Дают мне ложку,

ложку жизни.

Но не хочу, не надо пить,

скорей исторгнуть соки жизни.

Я знаю, жизнь — наполненный кувшин,

А мир прекрасен и здоров,

Но жизнь не проникает в кровь,

жизнь бьет по голове.

Иных питает жизнь, но мне вредит…

— Я написал ему письмо в гетто, — говорит Вацлав, адвокат Волинский. — Не помню, что я написал, но там были теплые слова, те, которые так трудно писать.

Я очень переживал его смерть. Как и смерть всех остальных.

Таких благородных.

Таких героических.

Таких польских.

После Юрека Вильнера связным ЖОБ на арийской стороне стал Антек.

— Это был очень милый и способный человек, — говорит Волинский, — но у него была ужасная привычка: он всегда носил с собой мешок с гранатами. Это меня смущало, потому что я боялся, что они взорвутся.

Одна из первых депеш, которую Вацлав отправил в Лондон, касалась денег. Они нужны были его подопечным для покупки оружия; первые пять тысяч долларов были сброшены на парашюте.

Я отдал их Миколаю из Бунда, и тут же примчался ко мне Боровский, сионист, с жалобой: «Пан Вацлав, — говорит, — он взял все и не хочет ничего дать остальным, скажите ему что-нибудь».

Но Миколай дал эти деньги Эдельману, Эдельман — Тосе, а та спрятала их под щетками для обуви, и, как скоро выяснилось, отлично придумала, потому что во время обыска немцы перетрясли всю квартиру, но никому не пришло в голову посмотреть среди щеток. На эти деньги они купили на арийской стороне оружие.

— А потом Тося выкупила из гестапо Вацлава. Кто-то передал, что его арестовали, и она сразу подумала: «А что, может, персидский ковер использовать?» И правда, благодаря ковру Вацлава спасли.

— В самом деле, — говорит Тося, — ковер был замечательный: бежевый, гладкошерстный персидский ковер, с каймой по краям и медальоном посередине.

Тося, доктор Феодосия Голиборская, последняя из врачей, которые проводили в гетто исследования голода; она приехала на несколько дней из Австралии, так что сегодня у Волинского собралось много народу. Всеобщее оживление, шум, каждый наперебой вспоминает разные смешные истории: сколько, например, было хлопот у Вацлава с этими из ЖОБ, которые слишком торопились ликвидировать доносчиков. Полагалось сначала вынести приговор, потом его исполнять. А они приходят и сразу: «Пан Вацлав, мы его убрали». Что делать? Приходилось писать в ячейку по расстрелам, чтобы хоть как-то оформить приговор.

Или вот история с большим грузом, который сбросили. Получили сто двадцать тысяч долларов…

— Минуту, — перебивает Эдельман, — так там было сто двадцать тысяч? А мы получили только половину.

— Пан Марек, — отвечает Вацлав, — вы получили все и купили пистолеты.

— Это те пятьдесят?

— Да нет, пятьдесят вы не покупали, а получили от нас, от АК. Впрочем, нет, один мы дали в Ченстохову, и там еврей из него выстрелил, помните? Двадцать других направили в Понятово…

Вот так все оживленно разговаривают, а Тося вспоминает красный свитер, в котором Марек прыгал тогда по крышам; она добавляет, что вообще-то свитер барахло, особенно по сравнению с тем, который она сразу же ему вышлет из Австралии. А когда мы идем домой, Эдельман вдруг говорит: «Это длилось не месяц. Несколько дней, от силы неделю».

Это о Юреке Вильнере. Что пытки в гестапо он терпел только неделю, а не месяц.

Да нет, нет, ну как же. Вацлав говорит, что месяц, пан Грабовский — о двух неделях…

— Я точно помню, что он был там неделю.

Это начинает раздражать.

Если Вацлав говорит, что месяц, видимо, знает, что говорит.

Что же получается? Всем теперь очень важно, чтобы Юрек Вильнер как можно дольше выдержал пытки. Огромная разница — молчать неделю или месяц. Действительно, нам очень хотелось, чтобы Юрек молчал целый месяц.

— Ладно, — говорит Эдельман, — Антек хочет, чтобы нас было пятьсот, писатель С. - чтобы рыбу красила мать, а вы хотите, чтобы Юрек сидел месяц. Пусть будет месяц, теперь это не имеет никакого значения.

То же и с флагами.

С первого дня восстания над гетто развевались флаги — бело-красный и сине-белый. Они вызывали волнение на арийской стороне, и немцы с огромными усилиями и помпой сняли их, как военные трофеи.

Он говорит, что если и были флаги, то только его люди и могли их повесить. Но они этого не делали. Охотно бы повесили, если бы имели цветную ткань, но ее не было.

— Значит, повесил кто-то другой, все равно кто.

— Да, — отвечает. — Возможно.

Но он сам не видел никаких флагов. И об их существовании узнал только после войны.

— Да невозможно такое! Все их видели.

— Если все видели, значит, флаги были. А впрочем, — добавляет он, — какое это имеет значение? Главное, что все видели.

Это очень плохо: он со всем теперь соглашается. И нет никакого смысла его переубеждать.

— Какое это имеет значение? — говорит он и соглашается.

— Надо кое-что добавить, — говорит.

Почему выжил.

Когда появился первый солдат-освободитель, то остановил его и спросил: «Ты еврей? Как же ты выжил?» И в вопросе звучало подозрение: может, кого выдал? может, отбирал хлеб? И теперь я вынуждена его спросить: случайно, не за чужой ли счет он выжил? А если нет, то, собственно, почему выжил.

Тогда он пытается объяснить. Говорит, например, о том, как шел на улицу Новолипки в течение семи часов — там было укрытие; хотел рассказать, что Инка, врач из больницы в Лесне, лежит без сознания в пустом здании напротив. Когда больницу переводили на Умшлагплац, Инка выпила люминал, надела ночную рубашку и легла в постель. Он нашел ее, перенес в дом, из которого всех вывезли; нес в розовой ночной рубашке; он хотел сказать, что надо ее оттуда взять, если она жива.