Ольга Матич - Записки русской американки. Семейные хроники и случайные встречи

Национальная и чисто лингвистическая проблемы имеют, так сказать, весьма относительные законы: «Платт-Дейтш» и «Г(Х)ох-Дейтш» не различаются между собою больше, чем голландский язык отличается от классического немецкого. И, однако, никто не будет считать эти два немецких наречия как два самостоятельных языка и не будет утверждать, что север и юг Германии населены двумя различными национальностями. Наоборот, кто осмелится отрицать, что голландцы имеют самостоятельный язык и что народ, который говорит на этом языке, составляет отдельную нацию. Таким образом, все зависит от исторических условий, от степени развития языка, от значительности литературы и, с точки зрения чисто национальной, от воли самого народа. Еще Эрнест Ренан выдвинул это субъективное, «волонтеристическое» определение нации. ‹…› Одну вещь надо хорошо запомнить: Украина желает быть независимой, и в этом основном вопросе она не уступит никогда никому[136].

Чтение статьи В. В. («Украинствующие и мы») и цитаты из Александра Николаевича мне многое объяснило, а именно значение национальной идентичности на Украине перед революцией: как пишет «украинский» Шульгин, она имела «волюнтеристское значение», то есть киевляне и другие жители юго-запада избирали свою идентичность – украинскую, русскую или еще какую-нибудь. Этот вопрос возник отчасти в результате желания отличить себя от поляков, имевших огромное влияние на юго-западе, в особенности в первой половине XIX века. Что касается языка: те, кто избирал русскую идентичность, называли украинский язык «малороссийским наречием»[137]. При этом многие представители интеллигенции, вроде моего прадеда, считали себя малороссийскими патриотами, утверждая, что Россия зародилась в Киеве, «матери городов русских».

Так, моя ветвь Шульгиных избрала русскую, а ветвь брата Виталия Яковлевича – украинскую самоидентификацию. Их решения привели к семейному расколу, так что у нас дома последние вообще не упоминались, несмотря на то что их влияние в Киеве и затем в эмиграции имел не меньший авторитет, чем «наши», правда в разных «этнических» и «политических» сферах[138].

В 2011 году на Волошинской конференции в Коктебеле меня разыскал Виктор Артемович Шевченко, увидев в программе, что некто по фамилии Матич читает доклад, в котором упоминается В. В. Шульгин. Познакомились мы уже в Киеве, где он меня с моей дочкой водил по шульгинским местам, которые он прекрасно знал. Оказалось, что Виктор Шевченко работает экскурсоводом и даже водит шульгинскую экскурсию (русских и, скорее всего, украинских Шульгиных) по Киеву, представляя себя их потомком. Он мне принес ряд интересных материалов из «Киевской старины» о прадеде, но самым интересным оказалось его желание вписать себя в нашу изрядно запутанную родословную. На большом куске бумаги она обозначена под заглавием «Такие неодинаковые Шульгины», которые у Виктора еще более «неодинаковые», чем они в действительности являлись. У него род Шульгиных ведется от Якова Тимофеевича, купца третьей гильдии, наш же от Якова Игнатьевича, чиновника. Когда я Виктору сказала, что купеческое и чиновническое сословия друг от друга отличались, он стал со мной спорить. Более того, у «его» прадеда Якова было четверо сыновей – у «нашего» двое. Виктор происходил от одного из «других». При этом родословная наших Шульгиных оказалась вполне правильной, только в ней отсутствовали моя бабушка (Алла) и те, кто родился уже в эмиграции.

Можно сказать, что снова сработала «воля случая» – во-первых, в том, что много лет тому назад я нашла статью о двоюродном племяннике В. В. Во-вторых, если бы я не поехала на Волошинскую конференцию, я бы с Виктором не познакомилась – никто другой не смог бы так обстоятельно показать мне шульгинский Киев.

Александр Дмитриевич Билимович, или Мой дед

Незадолго до смерти дедушка обратился к архимандриту Константину (в прошлом экономисту[139]) с вопросом: будет ли он после смерти знать, что происходит в России. Меня это поразило. Уже потом мама рассказала мне, что после смерти бабушки Аллы в 1930 году, которую дед тяжело переживал, он увлекся фантастической теорией Николая Федорова о воскрешении мертвых. Это изумило меня еще сильнее. Я знала его как поборника просвещения, составлявшего экономические алгоритмы или оживленно рассуждавшего о политике, в первую очередь о судьбах России, и всегда возвращавшегося к революции – к ошибкам, допущенным им самим и его единомышленниками, не сумевшими ее предотвратить. Чаще всего такие разговоры велись у нас дома за обеденным столом.

Однажды за ужином благовоспитанный, с отменными table manners дед повел себя непристойно, изобразив нервный тик Николая Бердяева. Вот как он описан у Андрея Белого: «Разрывался его красный рот ‹…› блистали в отверстии рта, на мгновение ставшего пастью, кусаяся, зубы его; ‹…› и наконец, оторвавшись руками от кресла, сжимал истерически пальцы под разорвавшимся ртом; чтобы спрятать язык, припадал всей кудлатою головою к… пальцам и потом точно моль начинал он ловить <его> подо ртом»[140]. Бердяева дед знал по Киевскому университету, где они учились на юридическом факультете, примыкая, однако, к разным «политическим» кругам (Бердяева выгнали за участие в студенческих беспорядках). Потом дедушка читал его книги, но с утверждениями не соглашался. У меня сохранился его экземпляр «Экзистенциальной диалектики божественного и человеческого», испещренный пометками на полях – дед оспаривал то, что Бердяев писал о Боге, России и революции.

Александр Дмитриевич Билимович (начало 1950-х)

В 1928 году Бердяев опубликовал в журнале «Путь» статью под названием «Обскурантизм», посвященную русскому невежеству – и в Советском Союзе, и в эмиграции, главным образом в консервативном ее крыле. Статья вызвала полемику в прессе; возмущение выразили философ Иван Ильин[141] («Кошмар Н. А. Бердяева»), Петр Струве («Бердяевщина») и мой дед («Неискреннее христианство»). Последний обрушился на «неискренность человека, надевшего сюртук философа», клеймил «философа, загримировавшегося под христианского проповедника» (подразумевалось его «самомнение»), а также упрекал Бердяева в том, что тот не любит людей и свой народ[142]. Дед был монархистом; в политике он, правда, до революции не участвовал, но ее саму воспринял крайне отрицательно: поэтому его и возмутило, что эпоху Николая I Бердяев приравнял к большевизму, а Победоносцева – к Ленину и Сталину. Должна сказать, что меня статья шокировала не только тоном, но и содержанием и что по духу статья Бердяева мне несравненно ближе. И ту и другую я прочла совсем недавно, готовясь писать о дедушке.