Ольга Матич - Записки русской американки. Семейные хроники и случайные встречи

Лина / Павла Витальевна Шульгина (конец XIX века)

Дмитрий Иванович Пихно (1906)

Сама Лина Витальевна Могилевская (1964–1945) была незаурядной женщиной. Она не только воспитывала детей отца и два поколения Пихно, но и вела деловую сторону «Киевлянина», начиная после смерти матери, а временами исполняла роль редактора. При Пихно и В. В. она заведовала литературной частью газеты и печатала, среди других, еще совсем молодых Куприна и Бунина – мама рассказывала, что, прочитав какой-то текст Куприна, тетя Лина ему снисходительно написала: «Пишите дальше!» (двоюродная бабка писателя явно не знала, пусть она, по словам мамы, и была весьма интеллигентной).

После смерти мужа она сошлась с Ф. Н. Левицкой, врачом, которая вместе с ней эмигрировала в Белград, где они похоронены в одной могиле. Вполне понятно – сыновья ее не любили. Бабушка Лина покончила с собой в 1945 году, почему именно, никто не знает. Может быть, потому, что ее брата арестовали и увезли в Советский Союз, но это лишь моя догадка. Мама рассказывала, что Шульгины держали при себе яд, чтобы в случае потребности его использовать. Так это было или нет, уже никого не спросишь.

Сторонник, чтобы не сказать соратник, Столыпина, Пихно присутствовал в киевской опере на «Сказании царя Салтана», когда Дмитрий Богров стрелял в премьер-министра (1911). Мама рассказывала, что Дмитрий Иванович сидел в четвертом ряду партера у прохода, видел, как во время антракта в направлении сцены быстро прошел какой-то человек, и услышал выстрел, смертельно ранивший Столыпина, стоявшего у оркестровой рампы лицом к залу. Николай II, которого тот сопровождал в Киев, видел, как он его перекрестил[116]. Столыпину оказывал первую помощь профессор и лейб-хирург Г. Е. Рейн, бывший в хороших отношениях с Пихно[117]. В нашей семье очень возмущались, что революционер и анархист Богров, работавший также, как потом выяснилось, в Охранке, получил от главы Киевского охранного отделения пропуск в оперу. Тот наверняка знал как о его сотрудничестве с Охранкой, так и о революционных настроениях. Возмущались также, что, не дождавшись похорон Столыпина, Николай II с семьей уехал к себе в Ливадию. Как известно, Столыпин завещал, чтобы его похоронили там, где убьют. Пихно сопровождал гроб во время похорон в Киеве.

Революцию 1905 года «Киевлянин» принял в штыки, а в день после Октябрьского манифеста, среди прочего обещавшего свободу слова и печати, единственной газетой, которая вышла в Киеве, был «Киевлянин». В день манифеста была объявлена общая забастовка, и не только в Киеве, но Пихно уговорил двух старших наборщиков издать номер газеты, пусть небольшой, несмотря на угрозы перерезать их семьи. Наборщики к нему вообще хорошо относились, так как он их каждое лето привозил к себе в имение на месяц, чтобы они отдохнули, помогал им материально в случае нужды и откладывал для них деньги на черный день.

Притом что после 1905 года Пихно никак нельзя было заподозрить в филосемитизме, «Киевлянин» в лице его редактора выступил против «позорного» обвинения Бейлиса в ритуальном убийстве (1911) и превращения дела в «суд над еврейством»[118]. В превращении дела Бейлиса в антиеврейский заговор Пихно усматривал не силу, а слабость русского национального движения. В связи с поведением деда в этом процессе мама любила повторять, что на похоронах Пихно был венок от семьи Бейлиса с надписью: «Доброму защитнику Д. И. Пихно от жены и детей Менделя Бейлиса» – подтекстом ее напоминаний была защита деда от обвинений в «огульном» антисемитизме[119].

Можно сказать, что мои последующие цитаты из А. Е. Кауфмана[120], исследователя истории российских евреев, преследуют ту же цель: он пишет в своей брошюре о Пихно («Друзья и враги евреев»), что до 1903 года «Киевлянин» и его редактор высказывались по еврейскому вопросу «в духе справедливости, отстаивая отмену ограничительных законов о евреях и осуждая гонения и преследования евреев со стороны местной администрации». Он много цитирует Пихно, например: «Антисемитизм… приносит народам, среди которых евреи живут, куда больше вреда, чем самим евреям. Надлежит облегчить слияние евреев с русским народом» (1898)[121]. Кауфман пишет, что газета боролась с антисемитизмом в печати, например с «Новым временем», а в процессе над Дрейфусом, в отличие от других националистических газет, защищала его от несправедливого обвинения[122].

В основном при Пихно «Киевлянин» продолжал политику В. Я. Шульгина относительно русификации юго-запада, придерживаясь антипольских позиций[123]. Газета выступала против националистической имперской политики на Балканах и в Русско-японской войне, обвиняла евреев, однако, в их антипатриотическом отношении к ней. Она продолжала печатать статьи о гигиене и медицине, в особенности бактериологии, русской и европейской литературе и культурных мероприятиях, приятно меня удивив интеллигентными, даже тонкими литературными и культурными наблюдениями.

Следует сказать, что меня волновало, не будет ли мне стыдно при чтении семейного «Киевлянина». Чувство стыда (за членов семьи и за Россию), переданное мне мамой, было воспитано в ней ее матерью.

Пихно вообще отличался исключительной энергией и деятельностью. Так он сыграл ключевую роль в создании Бактериологического института в Киеве (1896); основную сумму денег на постройку пожертвовал Лазарь Бродский, известный филантроп и так называемый «сахарный король»; участвовал в создании Технологического института и Общества взаимного страхования землевладельцев Юго-Западного края; и т. д. В отличие от Шульгиных Пихно был хозяйственным – покупал землю; именно он приобрел семейные имения на Волыни – самые большие, Агатовка и Курганы, принадлежали ему и В. В. Несмотря на множество других занятий, он построил четыре большие вальцовые мельницы, производившие сотни пудов муки, и начал строить сахарный завод. На закладке Бабино-Томаховского сахарного завода (недалеко от Ровно и семейных имений)[124] присутствовала маленькой девочкой моя мать, как и все члены семьи.

Пихно не дожил до начала работы завода, который был запущен через месяц после его кончины, – с перерывами он просуществовал по крайней мере до 1960-х годов; после освобождения из тюрьмы В. В. на него приезжал[125]. Когда завод был впервые пущен, пишет Шульгин, «на нем в две смены работало по двенадцать часов в сутки двести человек. Суточная производительность завода составляла три тысячи – три тысячи пятьсот центнеров свеклы, из которой вырабатывалось двести девяносто – триста центнеров сахара»[126].