Герман Гессе - Письма

Впрочем, и это хорошо в том же смысле, в каком снова и снова восхищаешься миром: снова и снова, даже в самые ужасные времена, он внушает восторг молодым, снова и снова облегчает прощание опытным.

Пока у нас весна, и голубые, белые и желтые цветы на лугах и в лесах по крайней мере еще те же.

Сердечный привет Вам от Нинон и меня, желаем Вам и Вашей книге успеха, мы очень любим «Магический год».

Недавно пришел январский номер «Рундшау».

Ваш

Эрвину Аккеркнехту

[13.4.1946]

Дорогой господин доктор Аккеркнехт!

Спасибо за Ваше письмо, первую прямую весть от Вас! Посылаю Вам три приложения, скорее всего, заинтересует Вас, наверно, реферат о моих последних книгах.

Приведу цитату из одного письма, необыкновенно меня взволновавшее.

Я всегда видел в Т. Манне совершенного светского человека, хотя и с ароматом учености, нежного, правда, но всегда уверенного в себе и своей позиции человека, перед которым я порой испытывал какую-то робость. Таков он и был и таким вскоре после того времени стал опять. Но тогда, в момент великого перелома в его жизни, весной 1933 года, он воспринимал меня и мое поведение как нечто такое, с чем он не только соглашался, но чего он чуть ли не желал себе самому.

Из письма писателя Александра М. Фрея от 16 марта 1946 года (Герману Гессе):

«Я знаю, как ценит и любит Вас Томас Манн. Много лет назад – когда мы как раз бежали из Германии и были отторгнуты – он написал мне нечто поразившее меня тогда: он хотел бы уметь писать и жить, как Герман Гессе. Такая тоска, пусть даже недолгая, такое освящение некоего образа как-то потрясали в человеке, который делает свое дело по-своему поистине великолепно».

Петеру Зуркампу

21.4.1946

Дорогой друг Зуркамп!

Вчера я получил Ваше милое письмо от 6 апреля, благодарю за него.

Ваше условие относительно обязательных экземпляров я передал Фретцу и «Книжной гильдии». Что Вам нельзя посылать книги, Вы знаете ведь. Многое уже подходит к концу, например «Игра в бисер», но раньше осени думать о новом тираже не приходится.

Вы неверно поняли то, что я часто говорил об уничтожении труда моей жизни. Я никогда еще не сомневался в том, что какая-то часть этого труда необходима и переживет это время, т. е. позднее снова обретет свою жизнь в мире и оправдает ее. Это одно. А другое – это то, что я старик, чья жизнь кончается в разочаровании и горе и для которого нет никакой радости в знании, что через десять или через двадцать лет многое из написанного им появится снова и будет продолжать жить. У меня уже годами изо дня в день просят мои книги из всех стран мира, просят то скромно, то нагло, а часто с упреками, что я, мол, скверно забочусь о своем творчестве, нигде не достанешь моих книг. Сотни книг я в эти годы раздарил и раздариваю, сейчас больше всего военнопленным. Но из сотен просивших у меня книг ни один не задался вопросом: «На что живет этот человек, если ни одной его книги нельзя купить?» или: «Может быть, для автора это еще огорчительнее, чем для нас, читателей, если от его сорокатомного труда ничего не осталось?».

Если услышите что-то о докторе Рейнвальде в Кальве, то знайте – он мой друг, и его план мною одобрен.

В последние недели, с ранней весны, мои силы быстро пошли на убыль. Ничего опасного, только немного участившиеся боли в печени, опять подагра, беспрерывно пустота в голове, звон в ушах, головокружение. Каждый день масса почты: сплошь просьбы, жалобы, сплошь сваливающиеся на меня чужие беды, заклинания – поднять свой голос, защитить или спасти то-то и то-то, изо дня в день посетители, ни одного из которых не принимаю.

Я всегда любил одиночество, теперь я боюсь людей. Они прокрадываются к дому, хотят посмотреть на жирафу, хотят быть тут как тут, когда меня хватит первый удар. Ах вы, болваны! Единственно хорошее в таком состоянии – это то, что все уже не вполне реально, что все протекает и возникает лишь на поверхности.

Вы не получили посылку? Южногерманские пришли по назначению. Хорошо бы увидеться с Вами, Вам надо бы тогда поговорить с Нинон, а возможно, с одним из моих сыновей по поводу прав моих наследников. Давно уже приглашены и мои сестры, их тоже до сих пор не выпускают.

Спасибо за Ваше письмо! Вот все-таки человеческое слово.

Сердечный привет Вам и Вашей жене от нас обоих!

Иоахиму Маасу

Воскресенье, 28.4.1946

Дорогой господин Маас!

Вчера с той же почтой, что и Ваше письмо от 19-го, пришел и новый номер «Рундшау», и вечером Нинон сразу же прочла мне Вашу статью об «Игре в бисер» – отнюдь не куцую и ни в каком отношении не сырую, а ясно и красиво выражающую самое главное; благодарю Вас за нее, ведь это первое печатное слово о моей книге, основанное на подлинном понимании.

Спасибо также и за информацию о «Рундшау» и условиях сотрудничества; с удовольствием буду иметь это в виду, если снова смогу что-нибудь послать. Спасибо также за Ваше сочувствие моим издательским заботам, но, чтобы по-настоящему объяснить их Вам, нужно гораздо больше времени, бумаги и охоты писать, чем то есть у меня. Хочу сегодня поблагодарить Вас за статью и письмо, не связывая с этим никаких текущих дел. И перед тем как сесть за это письмо, я собрал для Вас бандероль – в основе ее небольшая рукопись стихов, а в придачу все новое, что у меня вышло. Ведь, несмотря на свою слабость и перегруженность (она, с тех пор как возобновилась почтовая связь с Германией, стала ужасна), я должен время от времени все-таки высказываться публично, хотя бы по причинам практическим, которые в «Письме Алели» и «Письме в Германию» вполне очевидны.

Что, увы, сильно уменьшает мою радость по поводу привета от Вас, так это сообщение о Вашей печени. Этот ценный орган не в порядке и у меня, и уже больше трех лет я должен соблюдать довольно строгую диету, а вскоре придется снова отправиться на обследование. Хоть бы Вам сумели помочь и облегчить дело; плохо лежать ночью с болью и проклинать Зевсова орла, клюющего печень.

Одновременно с Вашим пришло письмо из Женевы, где скорбят о Лиге Наций и пытаются заткнуть дыру всеми подручными средствами; меня пригласили выступить там на международном совещании о европейском духе и предложили такие заманчивые условия (среди прочего две недели с сопровождающим лицом бесплатно в лучшей женевской гостинице), что в прежние годы, когда, впрочем, таких условий не предлагали, я, конечно, согласился бы. Женева от меня так же далека, как Шанхай или Саут-Хэдли, ибо даже Лугано стал для меня почти чужбиной, и постепенно ею становится также деревня Монтаньола, где бываю не чаще чем раз в полтора месяца. А недавно, хотя я никогда не был членом Пен-клуба, меня пригласили на его заседание добрые стокгольмцы – тоже на правах гостя, с оплатой гостиницы, проезда по железной дороге и морем и т. д. Так обстоит дело с вещами, которые в молодости обрадовали бы, а в старости создают embarras de richesse.[4]