Герман Гессе - Письма

Но хватит об этом, что толку… В моих симпатиях к германским друзьям происшедшие события мало что изменили, ведь жизнь состоит не только из политики. Для нас за границей хуже всего была, собственно, полоса между 1933 и 1939 годами, когда эта мерзость все росла и росла и не видно было никаких признаков того, что мир возмутится и объявит ей войну. Начало войны было для нас, несмотря ни на что, облегчением. Наконец что-то произошло! И мы желали гибели Гитлера, и мы молились о гибели его полчищ, хотя в них не счесть было моих родных и близких.

Сегодня нас навестит епископ Вурм, который находится сейчас в Швейцарии. Мой верный берлинский издатель жив, он долго был узником гестапо, но мои письма до него не доходят; я давно отказался от надежды дожить до восстановления моей родины. Обойдутся и без меня, я устал от мира и уже не привязан к нему. Сердечный привет Вам от Вашего

Паулю А. Бреннеру

[6.3.1946]

Дорогой господин Бреннер!

Много раз я держал Ваше последнее письмо в руках, собираясь ответить Вам, но сил у меня стало так мало, что обычно мне удается только прочитать текущую почту. Много месяцев мне хочется поправить для переиздания одну из моих уже 15 лет назад распроданных книг, но книга так и лежит, сил на это уже не хватает.

Не будем беспокоиться из-за Нобелевской премии; она явилась бы слишком поздно, чтобы доставить мне удовольствие, т. е. большее удовольствие, чем тот факт, что мне всю мою жизнь почти целиком удавалось оставаться не замеченным официальными инстанциями и властями: ни государственной премии, ни почетного докторства, ничего такого; я не против того, чтобы так и остаться уж совсем незапятнанным. А ведь для Нобелевской премии важно и то, что я уже много лет назад перестал быть немецким или европейским автором, я теперь только швейцарец, и «Игра в бисер» вышла чуть ли не втайне от публики, вне Швейцарии никто об этом не знает.

Недавно у меня провел полдня епископ земли Вюртемберг Вурм, нашлось о чем поговорить. А сегодня я получил от «Книжной гильдии» «Свободный дух» Ромена Роллана, там на странице 169 упомянута единственная официальная почесть, которой я одно время гордился.

В Германии есть еще люди совершенно незамаранные, но их бесконечно мало. Надежды на то, что там «переучатся», у меня нет. Но возможность, что Германия станет опасна на долгое время, вероятно, все же исключена. Позаботятся о том, чтобы война не вымерла, теперь, пожалуй, другие нации и национализмы.

После почти года молчания я недавно опять написал несколько стихотворений, которые хочу, переписав покрасивей, послать Вам. Мое «Письмо Адели» в «Цюрхер цайтунг» Вы, наверно, читали. Больше ничего нового нет.

Сидя по полдня без дела, как всегда, с адской болью в глазах, я иногда думаю о Вас и о Ваших глазах. Juvat socios habere malorum.[3]

Георгу Рейнхарту

Монтаньола, 9.3.1946

Дорогой господин Рейнхарт!

Это было прекрасно и очень меня обрадовало, что Вы еще раз написали мне по поводу моего стихотворения. Я ведь в том же возрасте, что и Вы, и гораздо дряхлее, я слишком хорошо знаю, что иной раз случается из-за забывчивости и т. д. Оттого-то я и спросил о стихотворении, что вполне допускал, что послал его Вам лишь в собственном воображении.

Вы полагаете, что благодаря дару и привычке формулировать поэт освобождается от своих переживаний и всего, что обременяет его. Ведь что-то подобное происходит, когда, просто выговорившись, излив душу, испытываешь порой известное облегчение, но для этого не нужны художественные средства, и простейшая исповедь или откровенный разговор с близким человеком способны сослужить ту же службу, что самое лучшее стихотворение. Напротив, художник, облекая пережитое в слова, отчасти, правда (полностью – никогда), осознает его, но обычно это служит художнику только для того, чтобы придать пережитому интенсивность, а не для того, чтобы распутать его. Так, например, желание умереть, высказанное в том стихотворении, у меня благодаря этим стихам не прошло, а давно уже почти главенствует в моем состоянии.

Вы говорите: читая вслух и диктуя, можно многое себе облегчить. Может быть, у меня тут мало опыта. Правда, много лет назад, когда домашние хозяйки еще не были замученными рабынями, моя жена ежедневно подолгу читала мне вслух (сегодня это удается лишь вечерами, не больше полутора-двух часов), но диктовать я никогда не умел. Даже держи я секретаря, о чем не может быть и речи, поскольку после гибели труда моей жизни я живу главным образом на сбережения, давно уже не на доходы, – я и тогда вряд ли бы уже научился диктовать, разве лишь что-нибудь незначительное, чисто формальное.

В «Книжной гильдии» наконец снова вышли давние военные статьи Ромена Роллана, на сей раз под заглавием «Свободный дух». То, что он сказал в 1915 году обо мне и о моем отношении к войне, – это единственное из всего написанного обо мне, чем я когда-то некоторое время гордился. Сегодня и эти оценки потеряли свою ценность, мы – железный лом.

Простите опечатки! Моя милая старая машинка была только что дважды подряд в починке, но, кажется, никак уже не оправится, все в ней спотыкается и запинается.

Сердечный привет, Ваш

Иоахиму Маасу

Монтаньола, 23.3.1946

Дорогой господин Маас!

Спасибо за Ваше письмо. К состоянию непродуктивности, неспособности работать я отношусь так же, как Вы; в старости, когда и физические силы бастуют, надо рассчитывать не на недели и месяцы, а сразу на годы. Работа над «Игрой в бисер», пребывание в Касталии и вера в какой-то смысл моей увлеченной работы позволили мне перетерпеть гитлеровское время и затем войну до весны 1942 года, тогда я написал несколько последних страниц, смерть Кнехта. Тому уже ровно четыре года, и с тех пор у меня нет ни прибежища, ни утешения, ни смысла существования. Чтобы обрести что-то подобное, хотя бы на какие-то часы, я время от времени писал такие вещи, как дневничок, «Украденный чемодан» и еще два-три пустяка. Мое время и силы сжирает почта, с тех пор как я лишился издателя, а Нинон может помогать лишь в очень ограниченной мере (будучи домашней хозяйкой, корреспонденткой, посредницей и т. д. для эмигрантов всех стран, она еще измученнее, чем я), это стало крайне тяжело. Мои родные в Германии голодают, я продаю оттиски за наличные, богатые жмутся, бедные дают, с декабря я смог отправить туда на тысячу франков посылок и пригласил к себе четырех человек на отдых, что влечет за собой массу переписки и пр. с властями, двое из них – мои сестры. О случаях в моем кругу, подобных случаю Вашего доброго Лампе, я промолчу, ведь много лет уже нас захлестывает вся эта бедственная бессмыслица, и здесь, в Европе, жизнь совсем потеряла свою суть.