Записки из Тюрьмы - Бехруз Бучани
Вспыльчивый Иранец подавляет свой гнев, стараясь не ворчать. Его гневливая натура за годы жизни отпечаталась на его лице. Теперь же до него, видимо, дошло, что ему выгодно молчать вместе с остальными и выглядеть несчастным.
Я всматриваюсь в окружающие лица /
Зловещая тишина захватила их сердца /
Глядя на печальных и испуганных людей /
Я вижу усталых солдат, взятых в плен /
Их тела пропитались вонью морской тины /
Лица женщин прорезали хмурые морщины /
Но все наконец-то спокойно /
Даже Мать-Природа благосклонна /
Море чарующе безмятежно /
Волны ласкают нас нежно /
Больше не хлещут в припадках гнева /
Уже не смертельно опасны, как и небо /
И в лицах скитальцев, изможденных и мрачных /
Я все же замечаю надежду на счастье.
Когда я вглядываюсь в эти опустошенные лица, то первая добродетель, что приходит мне на ум, это мужество. Несмотря на очевидные различия в доброте и жестокости и независимо от того, каковы личности этих людей, у них есть нечто общее. Они победили волны и завершили свое трудное путешествие. Они пережили целую неделю изнурительных испытаний. Они перенесли самые ужасные опасности. Они выдержали мучения на грани смерти.
И все же мне чрезвычайно трудно считать их мужественными людьми. Понимание сути мужества требует определенного бесстрашия даже в мыслях. Прежде мне не приходилось серьезно задуматься о мужестве, поскольку обстоятельства еще никогда не требовали от меня столь масштабного проявления этого качества. У меня еще не было шанса испытать на практике, что на самом деле значит быть мужественным человеком.
Является ли мужество противоположностью страха? Или мужество – это добродетель, возникающая из самой сути страха? Но этот океан и его волны… Кажется, что каждая волна внушает страх и тоску такой силы, которой хватило бы, чтобы разрушить здание. Этот опыт пробуждает во мне мужество; он позволяет мне поразмыслить над самим его понятием. Впервые в моей жизни именно океан испытал лично меня и мое мужество; и я прошел испытание в лабиринтах смерти.
Океан решил подвергнуть меня испытанию /
Вызвав меня на суд, на битву за выживание /
Он бросил вызов моим представлениям о самом себе /
Теориям, что я строил всю жизнь в своем уме /
Втянул в поединок, где он – и смертельный враг, и судья /
Заставив сражаться вслепую, страшась небытия.
Одиссея через океан на гниющей посудине создала возможность для колоссального противостояния, где могла проявиться моя сущность; где я мог допросить свою душу – и обнажить свое истинное «я»:
Является ли этот человек тем, кем себя считает?
Соответствует ли его личность принципам, которые он исповедует?
Является ли он воплощением мужества?
Это вечные вопросы. Океан терзал меня ими; он задавал их мне снова и снова. Мой разум в течение многих лет пытался на них ответить. Эти вопросы в итоге забросили меня на другой край земли, унесли в океан, который прежде я видел только в учебниках географии.
* * *
Я годами размышлял о горах и родных мне местах /
О войне с теми, кто поделил меж собой Курдистан /
Об оккупации курдских земель /
О разрушении древней культуры моей /
То вторжение уничтожило наши культурные ценности /
Разрушило то, что курды лелеяли с древности /
За сохранение курдской идентичности было необходимо бороться. Когда я был моложе, я хотел вступить в Пешмерга[64]. Я хотел провести свою жизнь вдали от городов. Я хотел прожить ее в постоянной опасности – там, в горах, участвуя в непрерывной войне.
Мы неоднократно были на грани революции; великое восстание набирало обороты. Но каждый раз мне мешал страх, прячущийся под маской теорий ненасилия и мирного сопротивления. Я много раз добирался до громадных горных хребтов Курдистана. Однако теории о ненасильственном сопротивлении каждый раз заставляли меня вернуться в города, чтобы взяться за перо.
Я годами размышлял о том, чтобы найти убежище в горах, в местах, где мне пришлось бы взять в руки оружие, где я был бы среди тех, кто не понимает ценности пера. Там, где я был бы вынужден говорить на их языке – языке вооруженного сопротивления. Но каждый раз, когда я размышлял о влиянии и силе пера, у меня слабели колени.
Я до сих пор не знаю, говорил ли во мне дух миролюбия или я просто боялся. Я все еще не уверен, боялся ли я сражаться в горах, взяв в руки оружие, или искренне верил, что нельзя освободить Курдистан военным путем. Я терзался этим вопросом: я думал о том, был ли я трусом; могла ли моя трусость перенаправить мои мысли, заставив предпочесть мир и перо. Я гадал, трусость ли вынудила меня выбрать культурное самовыражение в качестве формы сопротивления.
Но я думаю, что мы сможем по-настоящему оценить, есть ли смысл у наших теорий, только когда проверим их на практике. Лишь тот, кто глубоко задумывается о смерти и смотрит ей в лицо, может по-настоящему ее не бояться. Пока мы не применим наши знания и рассуждения на практике, они так и остаются всего лишь теориями.
И мы не можем оставаться бесстрастными к таким монументальным понятиям, как жизнь и смерть, если хотим проникнуть в их тайны и понять самую их суть.
Когда нас затапливает страх смерти /
И мы боремся с ним, глядя в лицо гибели /
Лишь тогда мы прозреваем, поверьте /
Осознав суть этих явлений, как даже не мыслили /
Океан столкнул меня с ужасом и смертью /
Настолько близко и лично, как я не был прежде /
Он стравил нас, как диких баранов, бьющихся лбами /
В его власти я меж ними, как между молотом и наковальней.
Для большинства людей, сидящих на жесткой палубе военного корабля, это первое путешествие по океану. Для тех, кто набрался смелости подняться на борт одного из суденышек, плывущих в сторону Австралии, нет выбора и пути назад. Совершенно никакого. Попасть на любую из этих лодок – это чрезвычайный риск, огромная опасность. Это настоящая битва со смертью. Перед посадкой
