Любовная лирика Мандельштама. Единство, эволюция, адресаты - Олег Андершанович Лекманов
Где милая Троя? Где царский, где девичий дом?
Он будет разрушен, высокий Приамов скворечник?207
Далее в четвертой строфе используется уже знакомая нам по стихотворению «На розвальнях, уложенных соломой…» техника монтажного соединения эпох, событий и реалий. Как отметил М. Л. Гаспаров, основой для третьей и четвертой строк этой строфы послужило «искаженное воспоминание о безголовой статуе Самофракийской Ники в сочетании со слухами о надвигающихся эпидемиях»208.
В пятой строфе изображен Александр Керенский, пугающий «волков» (большевиков) знаменитым лозунгом Великой французской революции (только на место «братства» Мандельштам подставляет «закон»): «Свобода, равенство, закон».
А в шестой строфе любовная и историческая темы соединяются. Кассандре-Ахматовой Мандельштам задает риторический вопрос, в котором еще один Александр, в отличие от Керенского, не подразумевается, а прямо упоминается. Мы не будем включаться в давний спор между исследователями о том, какой Александр имеется здесь в виду – Александр I или Пушкин. Отметим только, что страшная современность в финале мандельштамовского стихотворения сопоставляется с полным надежд периодом российской истории, который Александр Пушкин определил через имя тогдашнего русского царя: «Дней Александровых прекрасное начало»209.
О болезни адресата и близости смерти говорится в еще одном стихотворении Мандельштама 1917 года, обращенном к Ахматовой:
Что поют часы-кузнечик,
Лихорадка шелестит,
И шуршит сухая печка, —
Это красный шелк горит.
Что зубами мыши точат
Жизни тоненькое дно,
Это ласточка и дочка
Отвязала мой челнок.
Что на крыше дождь бормочет, —
Это черный шелк горит,
Но черемуха услышит
И на дне морском простит.
Потому что смерть невинна,
И ничем нельзя помочь,
Что в горячке соловьиной
Сердце теплое еще210.
«Это мы вместе топили печку; у меня жар – я мерю температуру», – разъяснила Ахматова в «Листках из дневника»211.
Стихотворение «Что поют часы-кузнечик…», образы которого передают восприятие окружающего мира болезненным сознанием, особенно ясно показывает, что «влюбленность» и «страсть» – не самые точные слова для характеристики отношения Мандельштама к Ахматовой в 1917–1918 годах. Ключевые для нас строки:
Это ласточка и дочка
Отвязала мой челнок, —
с одной стороны, провоцируют вспомнить мандельштамовское стихотворение 1909 года «Нету иного пути…» с его центральной темой любви как путешествия на лодке, а с другой стороны, позволяют сопоставить «ласточку» и «дочку» из стихотворения «Что поют часы-кузнечик…» с аналогичными обращениями из позднейших писем Мандельштама к жене Надежде Яковлевне:
«Не об этом, ласточка, с тобой говорить! Я тебя люблю, зверенок мой, – так, как никогда, – не могу без тебя – хочу к тебе… и буду у тебя…» (из письма 1926 г.)212; «Не могу без тебя, ласточка моя» (из письма 1926 г.)213; «Ласточка моя, кривоножка!» (из письма 1926 г.)214; «Не плачь, горькая моя Надинька, не плачь, ласточка, не плачь, желтенький мой птенчик» (из письма 1930 г.)215; «Дочка моя, сестра моя, я улыбаюсь твоей улыбкой и голос твой слышу в тишине» (из письма 1919 г.)216; «Няня с тобой! Нарисуй мне рисуночек – свое неуклюжее что-нибудь, дочка! Дочурочка, я люблю тебя – я этим счастливый даже здесь…» (из письма 1926 г.)217; «Я жду тебя, моя жена, моя дочка, мой друг» (из письма 1937 г.)218.
В «декабре семнадцатого года», в условиях разрухи, исторического хаоса и близости смерти, Мандельштам, по-видимому, попытался выстроить с Ахматовой отношения, сходные с теми, которые у него позднее сложились с женой – отношения любви-отцовства-дружбы («моя жена, моя дочка, мой друг»), где эротическое подсвечивалось заботливо-родительским и дружеским.
Для адресата мандельштамовских стихотворений 1917 года главной и потому невозможной в этих гипотетических отношениях оказалась эротическая составляющая.
4
Особняком среди ранних пореволюционных стихотворений Мандельштама, которые можно было бы включить в корпус его любовной лирики, стоит стихотворение «Tristia» 1918 года:
1
Я изучил науку расставанья
В простоволосых жалобах ночных.
Жуют волы, и длится ожиданье,
Последний час вигилий городских.
И чту обряд той петушиной ночи,
Когда, подняв дорожной скорби груз,
Глядели вдаль заплаканные очи
И женский плач мешался с пеньем муз.
2
Кто может знать при слове – расставанье,
Какая нам разлука предстоит,
Что нам сулит петушье восклицанье,
Когда огонь в Акрополе горит,
И на заре какой-то новой жизни,
Когда в сенях лениво вол жует,
Зачем петух, глашатай новой жизни,
На городской стене крылами бьет?
3
И я люблю обыкновенье пряжи,
Снует челнок, веретено жужжит.
Смотри: навстречу, словно пух лебяжий,
Уже босая Делия летит!
О, нашей жизни скудная основа,
Куда как беден радости язык!
Все было встарь, все повторится снова.
И сладок нам лишь узнаванья миг.
4
Да будет так: прозрачная фигурка
На чистом блюде глиняном лежит,
Как беличья распластанная шкурка,
Склонясь над воском, девушка глядит.
Не нам гадать о греческом Эребе,
Для женщин воск, что для мужчины медь,
Нам только в битвах выпадает жребий,
А им дано гадая умереть219.
Какая женщина изображена в этом стихотворении – неизвестно. М. Л. Гаспаров высказал предположение, что ею была все та же Ахматова, поскольку Мандельштам драматически расстался с ней именно в это время220. Сигналом адресации, согласно Гаспарову, стала давно замеченная исследователями вариация знаменитой строки из ахматовского стихотворения «Высо́ко в небе облачко серело…» в четвертой строфе «Tristia». У Ахматовой: «Как беличья расстеленная шкурка»221 – у Мандельштама: «Как беличья распластанная шкурка». Эту версию можно подкрепить еще одним наблюдением-аргументом: и в стихотворении «Высо́ко в небе облачко серело…», и в «Tristia» говорится о девичьем гадании (у Ахматовой: «О нем гадала я в канун крещенья»)222. Кроме того, как и в мандельштамовских стихотворениях из ахматовской серии, в стихотворении «Tristia» любовная тема в финале неожиданно разрешается напоминанием о
