Неслучайные встречи. Анастасия Цветаева, Набоковы, французские вечера - Юрий Ильич Гурфинкель
4
Я застал семью Куниных уже в весьма преклонном возрасте. Однако семейная хроника вела свой отсчет с двадцатых годов прошлого века, когда юные Женя и Юзя (так называли в семье Иосифа Филипповича) учились в МГУ и одновременно в Брюсовском Высшем литературно-художественном институте. Они поочередно то влюблялись в поэму Андрея Белого, то их привлекал Валерий Брюсов, но однажды они открыли для себя поэзию Бориса Пастернака, и это, по выражению Евгении Филипповны, «перевернуло для них землю и небо».
Водопад пастернаковских метафор их буквально захлестнул. Казалось, будто на их глазах происходит сотворение мира. В какой-то момент они оказались настолько во власти его поэзии, что даже сам автор отодвинулся для них на второй план, позже признавалась Евгения Филипповна в своих воспоминаниях.
Вся природа, хотя и городская, но самая настоящая – все было новое, пастернаковское, им как бы созданное заново, через него осознанное. Шла весна. Зачетная сессия в двух вузах висела на волоске. Мы с трудом возвращали себе вменяемость. Но брату посчастливилось купить «Близнеца в тучах», и мы немедленно лишились ее вновь…
Похоже, каждый из них считал друг друга своим alter ego – так близки они были, столь многое их соединяло. Вероятно, это и стало причиной того, что они вместе взялись писать фантастический роман под названием «Октаэдр», где персонажи, прообразами которых послужили их друзья и близкие знакомые, оказывались в невероятных обстоятельствах.
О романе хорошо отзывались, однако он так и не был опубликован при их жизни. Евгения Филипповна продолжала писать стихи всю жизнь. В ее поэтическом сборнике «Самое дорогое», изданном за три года до ее кончины, я нашел замечательное стихотворение, названное ею «Тост». Оно написано Евгенией Куниной в 1932 году, еще до того, как к Борису Пастернаку пришло всеобщее признание.
За первую свежесть разлива
Весенних взволнованных рек,
За юности ливень счастливый,
За всеисцеляющий снег.
За жаркие перья гагарок
Над жизни не тающим льдом,
За небо и солнце – в подарок,
С размаха внесенные в дом.
За детские сказки-гардины,
За ширь из высоких окон,
За чудно косые картины
И музыки щедрый закон.
За то, что сияет Жар-Птицей,
За гения пламенный знак,
За силу, что в слове родится,
За имя Борис Пастернак!
Борис Пастернак сыграл важную роль в их жизни не только своей поэзией, но и поразительной человеческой отзывчивостью.
В 1920-е годы с Юзей приключилась история, которая при ином развитии событий могла бы закончиться трагически. Юношей он примкнул к социал-демократическому кружку, симпатизировал взглядам людей, которые в него входили. В результате был арестован, провел в тюрьме несколько месяцев, после чего его выслали из Москвы на два года.
Как впоследствии он сам рассказывал, единожды попав в черный список, выбраться из него было невозможно. Впереди его ожидал омут новых арестов и ссылок. Реально помочь мог Борис Пастернак, но в это время он был в Германии. По его возвращении в Россию Евгения Филипповна кинулась к нему с просьбой о помощи.
И Пастернак тотчас же откликнулся. Ему пришлось идти в Кремль, к Карлу Радеку, в то время имевшему большой вес в политическом руководстве.
Юношу освободили.
После эту историю в измененном виде Пастернак использовал для эпизода повести «Воздушные пути», где рассказано о безуспешных хлопотах матери за своего «невинно осужденного мальчика», который вскоре был расстрелян. Однако в реальной жизни именно мать Жени и Юзи от сильных переживаний умерла еще совсем молодой – сорока шести лет – вскоре после ареста сына.
Несомненно, вмешательство Бориса Пастернака в буквальном смысле спасло ему жизнь. В ссылке у него развился аппендицит, и если бы он к этому времени не оказался в Москве в руках Розанова, известного всей Москве хирурга, трудно сказать, чем все могло бы закончиться.
Евгения Филипповна вспоминала, как утром, накануне операции, они с отцом собрались ехать в больницу поддержать Иосифа. Раздался телефонный звонок. Знакомый с глуховатым рокотом – голос Пастернака.
– Как Юзя?
– Сейчас едем к нему в Склифосовского.
– Ну, хорошо, удачи!
Евгения Филипповна его звонок расценила как добрый знак. И в самом деле, операция прошла успешно, хотя доктор Розанов в тот момент не мог поручиться за благоприятный исход из-за присоединившегося перитонита.
В отношениях между Куниными (Юзей и Женей) и Борисом Пастернаком случился однажды эпизод, который по прошествии лет может показаться забавным, а тогда он едва не надломил их отношения.
Пастернак пришел к ним в гости и принес в подарок только что вышедший сборник «Поверх барьеров», включавший стихи из его ранних книг.
– Нам казалось, – вспоминала Евгения Филипповна, – первоначальный вариант стихотворения сильно пострадал из-за переделки. Живую поэзию вытеснила рассудочность. Стихотворение, его живое дыхание при переделке как бы потерялось.
– Борис Леонидович, нельзя переделывать то, что живет уже самостоятельной жизнью. Ну, сделали бы второй вариант, не трогая первого, если вам тот разонравился! А стихи ваши – ведь тоже ваше живое творение! Оставили бы их жить и написали бы новую вариацию!
– Нет тем и вариаций. Есть единая тема! – резко ответил Пастернак.
Гость еще что-то возражал и ушел огорченным.
Конечно, с их стороны это было всего лишь проявлением дружеской искренности, своеобразным признанием в бескорыстной к нему любви. Но такая реакция поэта повергла брата и сестру в шок. По-видимому, Пастернак принял их слова за чистую монету и покинул гостеприимный дом на Мясницкой, как им показалось, навсегда.
Кунины не ожидали такой реакции. Сказать, что они были сконфужены, – значит, ничего не сказать. Мало того, они упрекали друг друга в жестокости.
Кстати, ощущение Евгении Филипповны перекликалось и даже совпадало с мнением Анны Ахматовой, высказанным позже. Она так же считала, что к концу 1920-х годов Борис Пастернак переделкой испортил некоторые шедевры своей юности.
На следующий день Евгения Филипповна в сквере у Большого театра купила цветы – три небольшие красные розы, – и с Юзей они отправились к своему кумиру исправлять допущенную бестактность.
Теперь не было того сковывающего страха, какой был прежде, когда в первый раз по приглашению Пастернака они пришли к нему в гости и долго стояли в нерешительности у заветной двери, колеблясь: звонить – не звонить.
Но все
