Марк Ферро - Николай II

Николай думал так же, как Плеве.

Выбор министров зависел от его капризов или других обстоятельств. Однажды ему дал совет взять в министры Плеве, человека крепкой хватки, его дядя великий князь Сергей Александрович. Его мать поддерживала Витте. Вскоре наступит очередь Распутина, который посоветует Николаю II нескольких министров, в том числе Протопопова.

Существенным моментом было то обстоятельство, что царь выбирал министров сам, так как премьер-министра не существовало и каждый из министров нес ответственность перед самим царем. К тому же они не имели права выходить в отставку, ибо это означало бы, что каждый из них имеет самостоятельное мнение и свободные суждения, несовместимые со службой царю. А поскольку между ними не было единодушия, то они страшно ссорились между собой; из-за этого ни один правительственный план не увидел света. Расходы производились без ведома министра финансов, а министр юстиции не знал, чем занимается министр внутренних дел.

Поэтому единого направления в политике существовать не могло, точнее — существовало несколько направлений одновременно.

Царь был единственным полновластным хозяином всего того, что ему подчинялось. И ему приходилось заниматься всем, вплоть до самых мелочей, из-за подобной централизации власти, которая продолжала усугубляться и которой пытались сопротивляться окраины империи, в частности Финляндия. Изображая картину империи в 1898 году, А. Леруа-Болье в «Мессаже офисьель» и в «Бюльтен де луа» отмечал:

«15 мая Его Величество Император соизволил дать свое согласие на создание в больницах города Нижний Новгород четырех коек, предоставляемых старикам, на сумму 6300 рублей, пожертвованных вдовой генерала Д. г-жой Катериной Д. В тот же день Его Величество дал свое согласие на создание стипендии в Первой Казанской гимназии на сумму 5 тысяч рублей, пожертвованных вдовой дворцового советника, а также стипендии 300 рублей за счет выручки, получаемой этим городом, и т. д. Эти решения принимались в результате многочисленных просьб как по линии искусства или науки, так и в других областях. Ни одна церковь в селе или деревне не строилась без представления плана в Санкт-Петербург, так как существовали для каждого разряда зданий три или четыре модели».

Это была единственная область, в которой централизованное правительство царской России несколько опережало даже республиканскую Францию. Русская бюрократия не сталкивалась, как во Франции, лицом к лицу с представителями страны, которые ее критиковали. Перед ней были только поэты.

В 1902 году, полагая, что приближается его конец, Лев Толстой направил из Гаспры, в Крыму, послание царю — как бы бросил в море бутылку, — поскольку сомневался, что Николай II когда-либо прочтет или примет во внимание его послание.

«Мне не хотелось умереть, — писал Толстой, — не сказав вам того, что я думаю о вашей теперешней деятельности и о том, какою она могла бы быть, какое большое благо она могла бы принести миллионам людей и вам и какое большое зло она может принести людям и вам, если будет продолжаться в том же направлении, в котором идет теперь.

Треть России находится в положении усиленной охраны, то есть вне закона. Армия полицейских — явных и тайных — все увеличивается. Тюрьмы, места ссылки и каторги переполнены, сверх сотен тысяч уголовных, политическими, к которым причисляют теперь и рабочих. Цензура дошла до нелепостей запрещений, до которых она не доходила в худшее время 40-вых годов. Религиозные гонения никогда не были столь часты и жестоки, как теперь, и становятся все жесточе и жесточе и чаще. Везде в городах и фабричных центрах сосредоточены войска и высылаются с боевыми патронами против народа. Во многих местах уже были братоубийственные кровопролития и везде готовятся и неизбежно будут новые и еще более жестокие.

И как результат всей этой напряженной и жестокой деятельности правительства, земледельческий народ — те 100 миллионов, на которых зиждется могущество России, — несмотря на непомерно возрастающий государственный бюджет или, скорее, вследствие этого возрастания, нищает с каждым годом, так что голод стал нормальным явлением. И таким же явлением стало всеобщее недовольство правительством всех сословий и враждебное отношение к нему.

И причина всего этого, до очевидности ясная, одна: та, что помощники ваши уверяют вас, что, останавливая всякое движение жизни в народе, они этим обеспечивают благоденствие этого народа и ваше спокойствие и безопасность. Но ведь скорее можно остановить течение реки, чем установленное богом всегдашнее движение вперед человечества».

Но только ли о предупреждениях этого отлученного от церкви человека знал царь? Ему по крайней мере было известно, что те прекрасные певцы и актеры, которые заставляли биться его сердце, тоже относились к нему неодобрительно.

Однажды вечером — это было в начале века — в опере хористы решили подать петицию на имя царя. Было решено, что после одной из первых сцен в «Борисе Годунове», когда поднимется занавес, весь хор встанет на колени и обратится к императорской ложе с протянутыми руками, пока будет зачитываться петиция.

Когда поднялся занавес и последовала задуманная сцена, Шаляпин, которого не посвятили в эти планы, еще был на сцене… Итак, царь Борис, огромный, величавый, само олицетворение императорской власти, в роскошных, расшитых золотом одеждах, в шапке Мономаха, оказался перед просителями. В этот патетический момент Борис как бы противостоял Николаю II… Инстинктивно Шаляпин согнул колени и присоединился к просителям, вызвав взрыв негодования у части публики в зале, той революционно настроенной молодежи, которая хотела, чтобы он остался стоять, словно бросая вызов Николаю II.

Но кому же предназначался свист, который раздался в партере?

Во Франции, писал Рошфор[8] за несколько лет до этого, тридцать пять миллионов граждан и примерно столько же поводов для недовольства. В России их было более ста миллионов.

Что знал об этом царь? Он сознавал, что существовало смутное раздражение. Через шесть месяцев после катастрофы, происшедшей во время коронации, прошли манифестации в знак протеста против бездействия правительства, ничего не предпринявшего в отношении жертв. В университетах, где началось это движение, было арестовано около семиста студентов и исключено более двухсот. Это чисто политическое движение не имело по-настоящему определенной цели. И поэтому оно носило еще более обличительный характер.