Перед изгнанием. 1887-1919 - Феликс Феликсович Юсупов
Он был человек одновременно слишком бескорыстный и слишком независимый, чтобы скрывать свой образ мыслей. Он мне рассказывал, что, когда писал портрет царя, императрица раздражала его постоянным наблюдением. В один прекрасный день, исчерпав терпение, он вручил ей палитру и кисть и предложил продолжить работу.
Этот портрет, лучший из портретов Николая II, был растерзан во время революции 1917 года, когда исступленная толпа наводнила Зимний дворец. Один мой друг-офицер принес мне несколько обрывков, которые он подобрал во дворце и которые я благоговейно храню.
Серов был очень доволен моим портретом. Дягилев просил его у нас на выставку русского искусства, которую он устраивал в Венеции в 1907 году, но известность, приносимая мне портретом, не нравилась родителям, и они попросили Дягилева убрать его с выставки.
Каждое воскресенье после обедни родители собирали крестьян с семьями во дворе. Дети получали лакомства, а их родители подавали свои просьбы и жалобы. Они доброжелательно выслушивались, и очень редко эти просьбы не выполнялись.
В июле бывали большие народные праздники с песнями и танцами. Эти праздники радовали всех. Мы с братом принимали в них живое участие и каждый год с нетерпением их ожидали.
Простота наших отношений с крестьянами, свидетельство дружеских чувств, которые у них не исключали уважения, удивляли всех наших иностранных гостей. Художник Франсуа Фламенг, будучи с визитом в Архангельском, был этим буквально потрясен. Он был так восхищен, что сказал матери, прощаясь: «Обещайте мне, княгиня, что, если моя карьера художника кончится, вы позволите мне быть в Архангельском почетной свиньей!»
Однажды в конце каникул мы с братом стали свидетелями странного случая, тайна которого никогда не разъяснится. Мы должны были сесть в Москве в ночной поезд до Петербурга. После обеда простились с родителями и сели на тройку, которая должна была отвезти нас в Москву. Дорога пересекала лес, прозванный Серебряным и растянувшийся на километры, необитаемый и без признаков человеческой жизни. Была лунная ночь, ясная и сияющая. Внезапно, в тиши леса наши лошади встали на дыбы, и мы увидели поезд, тихо проходивший между деревьями. Вагоны были освещены, и мы могли различить людей, сидевших внутри. Наши слуги перекрестились: «Это дьявольская сила!» – пробормотал один из них. Мы с Николаем были ошеломлены: никакая железная дорога не пересекала этот лес, но мы вчетвером видели таинственный поезд.
* * *
У нас были многочисленные соседские связи с Ильинским, имением великого князя Сергея Александровича и великой княгини Елизаветы Федоровны. Их дом был устроен со вкусом, в стиле английских сельских жилищ: кресла, обтянутые кретоном, и изобилие цветов. Свита великого князя жила в павильонах, рассеянных по парку.
В Ильинском я встретил, еще ребенком, великого князя Дмитрия Павловича[91] и его сестру, великую княжну Марию Павловну[92]. Оба жили с дядей и теткой. Их мать, греческая принцесса Александра[93], умерла, когда они еще были детьми, а их отец, великий князь Павел Александрович, должен был покинуть Россию после своего морганатического брака с мадам Пистолькорс, позднее княгиней Палей[94].
Двор великого князя, очень пестро составленный, был полон веселья и неожиданностей. В числе самых занимательных его персонажей была княгиня Васильчикова, ростом с тамбурмажора, весившая 200 кило и с зычным голосом. Изъяснялась она солдатским лексиконом. Ничего ее не забавляло больше, чем похвальба своей мускульной силой. Человек, проходивший в пределах ее досягаемости, всегда рисковал быть схваченным и поднятым с такой легкостью, словно он новорожденный ребенок, к большому веселью присутствующих, если не потерпевшего. Отец, которого княгиня охотно избирала жертвой, весьма мало любил этот вид развлечений. Граф и графиня Ольсуфьевы были любезной старой парой. Графиня, обергофмейстерина двора, походила на маркизу ХVIII века, ее муж был маленьким человеком, лысым и кругленьким, глухим, как ковер. Когда он надевал свою форму гусарского генерала, то его сабля была почти такого же размера, как он сам, и производила адский грохот. Великая княгиня всегда боялась его присутствия на богослужении из-за шума, который производила эта несчастная сабля. Тем более, что генерал был неспособен стоять на месте: он сначала обходил иконы, очень многочисленные в русских церквях, где их принято целовать. Тем, до которых он не мог дотянуться, он посылал воздушные поцелуи. Не заботясь о почтении к святому месту, он заговаривал со всеми присутствующими, даже со служащими священниками, громовым голосом. Все смеялись, включая священников, но великая княгиня мучилась.
Другое имение поблизости принадлежало Голицыну, предки которого продали Архангельское моему предку. Княгиня Голицына была сестрой моей бабки с отцовской стороны[95]. У нее было множество детей и она рано овдовела. Ее всегда видели сидящей в кресле на террасе, очень важную и величественную. Даже в деревне она всегда была в тесном корсете, носила платье с драгоценными кружевами, маленькую шапочку и восхитительно душилась. Когда я к ней приходил, то любил брать ее за руку и медленно вдыхать этот великолепный запах.
Обе сестры были вовсе не похожи и часто спорили друг с другом. Бабушка была, как видно, оригинальна и немного богемна. Сестра делала ей постоянные замечания по поводу ее распущенности и манер Гавроша, а бабушка в ответ считала ее старой ретроградкой.
Князь и княгиня Щербатовы, также жившие по соседству, всегда принимали гостей с безукоризненной любезностью. Их дочь Мария, красивая, умная и обаятельная, впоследствии вышла за графа Чернышова-Безобразова. Она осталась одним из наших ближайших друзей. Ни время, ни все несчастья, ожидавшие ее, не уменьшили ее прекрасных достоинств.
Неподалеку от Архангельского на холме возвышалось нечто вроде замка с берегов Рейна, совершенно не сочетавшегося с окружающей природой. Его хозяйка, с фигурой богини и задообразным лицом, была прозвана affe роро, что можно перевести как «зад обезьяны». Она охотно рассказывала, что каждое утро принимает ванну из лепестков роз.
Останкино и Кусково принадлежали графам Шереметевым, последним потомкам одного из древнейших русских родов. Века прошли над этими имениями не изменив их великолепия. Дворцы, драгоценная мебель, почтенные деревья, большие пруды со спящей водой остались такими же, какими были во времена их старинных хозяев.
* * *
Одно из старейших жилищ нашей семьи, Спасское Село, также находилось в окрестностях Москвы. Там жил князь Николай Борисович, прежде чем купил Архангельское.
Я никогда не знал, почему это имение было заброшено; таким я увидел его во время посещения в 1912 году.
На опушке елового леса, на возвышении находился большой дворец с колоннадой. Дом гармонировал с грандиозным ландшафтом. Но когда я приблизился, то пришел в ужас
