Александр Бахрах - По памяти, по запясямю Литературные портреты

Все предметы и идеи этого мира в его газах были низкой реальностью, несовместимой с реальностью подлинной, идеальной, неотмирной. Эта мысль, точно преследовавшая его, порождала в нем постоянные и мучительные недоумения и, может быть, наедине с собой, самому себе он страшился признаться, в какой тупик заходят все его (и наши) помыслы. Естественно, что для обоснования такого рода идей он избрал себе в союзники Шекспира, Ницше, Ибсена, не говоря о Толстом и Достоевском, словом всех, кого его собственная извилистая мысль готова была зачислить в антидогматиков.

Сам Шестов отмечал, что «в литературе существует тот же обычай, что у жителей Огненной земли: молодые, подрастая, убивают и съедают стариков». Шестов ошибался, как, надо надеяться, он ошибался, уверяя, что «время губит и доброе и злое». Идущие ему на смену поколения его не съели. Чтобы убедиться в этом, достаточно внимательно просмотреть оба посвященные ему библиографических сборничка, ознакомиться со списками посвященных его творчеству статей, с перечнями переводов его трудов на иностранные языки.

Мы проходим сейчас через краеугольную эпоху, когда многим все «вчерашнее» кажется устаревшим, когда иным представляется, что новая культура может вырасти на пустыре. Каким далеким еще недавно мог казаться тот период русской литературной жизни, который теперь принято называть «серебряным веком» и который постепенно становится все более и более близким и созвучным молодым поколениям. Это тем более относимо к трудам Льва Шестова, что они никогда не «увядали», хотя бы благодаря элегантности и пенистости его стиля, какой-то классичности его прозы, редчайшей в русской словесности афористичности, выделявшей его из среды его колле г-философов и показывавшей, что он, будучи оригинальнейшим мыслителем, был в то же время и мастером сарказма и великим иро- нистом.

В заключение следует еще раз поблагодарить составительницу библиографий Шестова. Выполняя дочерний долг и много поработав, она напомнила об огромном наследии своего отца. Пусть ее две — хоть и очень специализированные — книжицы послужат толчком к тому, чтобы перечитать, а кому и прочитать, труды Шестова, в которых каждый найдет близкую ему тему — кто о неправде разума или преодолении самоочевидностей,»кто об «Афинах и Иерусалиме», кто о Протагоре, об Августине, о Лютере или Паскале, кто о Толстом, Достоевском, Чехове или Розанове.

Мудрец с Никольского переулка

/

Еще в гимназические годы я с увлечением прочел книгу Гершензона «Грибоедовская Москва». Благодаря ей я «подружился» не только с самим Фамусовым, но к числу моих знакомых смело мог причислить и пресловутую «княгиню Марью Алексевну» — она была тут рядом, прямо передом мной. Тогда же я постарался достать и другие книги полюбившегося мне автора. Оказалось, что и они были написаны не менее «прозрачно», не менее увлекательно. Было едва возможно оторваться от его монографии о Чаадаеве, о «первом русском эмигранте» Печерине, ставшим затем иезуитом и прославившемся строкою «как сладостно отчизну ненавидеть», о «молодой России» Киреевских, Аксаковых и Самарина. Гершензон словно оживлял минувшее, по слову Гете, «блуждал ро внутренней сфере своих героев» и словно угадывая ту материальную действительность, в которой они все жили, никогда ни на чем не настаивал.

В каком-то смысле его книги не были литературоведческими изысканиями, снабженными точными датами, ссылками на источники, громоздким научным аппаратом. Они были, собственно, созданы как книги для чтения, как биографии художественные. Гершензон перенес на русскую почву тот жанр, который с таким блеском зачинали Карлейль, Тэн, Литтон Стрэч- чи. Гершензона не столько привлекала история, как таковая, сколько внутренние конфликты его героев; не столько их писания, сколько те мысли, те душевные коллизии, те настроения, которые эти писания вдохновляли. И именно благодаря тому, что наряду с аналитиком и исследователем, в Гершензоне уживался и мыслитель, читатель выносил из его книг несравнимо больше, чем из соответствующих академических работ или увесистых критических разборов, насыщенных эрудицией.

Несколькими годами позднее — на заре советской эпохи

появилась гершензоновская «Мудрость Пушкина», а затем, увы, уже посмертно были изданы и его «Статьи о Пушкине» сборник, в который были включены такие небольшие исследование, как, например, «Сны Пушкина» или «Плагиаты Пушкина». В этих книгах Гершензон применял тот метод, который сам он окрестил «медленным чтением» и само заглавие которого в достаточной степени его определяет. «Мудрость Пушкина»" при появлении вызвала немало шума, потому что иные гипотезы Гершензона, трактовка им некоторых пушкинских «темных мест» были всегда оригинальны и талантливы, но не всегда убедительны и доказуемы. Это были все-таки «догадки», которые смущали пушкинистов и шли слишком далеко. Не раз уже говорилось, что эта книга не столько мудрость Пушкина, сколько мудрость Гершензона — но как-никак все-таки мудрость…

Кроме того, одно неприятное для Гершензона обстоятельство породило подлинный «скандал» в научном мире. Книга его открывалась статьей, озаглавленной «Скрижаль Пушкина», которая начиналась словами: «Самую поразительную из страниц, написанных Пушкины, постигла и судьба поразительная. Ее никто не знает, ее нет, насколько мне известно, ни в одном собрании его сочинений», а в конце статьи Гершензон писал: «Приведенная страница — ключ к пониманию Пушкина».

Каков же был ужас бедного автора, когда обнаружилось, что он, что называется, «сел в калошу», как перемудрил и с «Утаенной любовью Пушкина», увлекшись своими «психологическими» построениями и приписав Пушкину любовь к женщине, к которой она никак не могла относиться. Что же до «Скрижали», то очень скоро выяснилось, что она была написана Жуковским и Пушкин только для чего-то переписал чужой текст своей рукой. Кстати, этот текст фигурировал в собраниях сочинений Жуковского. Гершензон ринулся с ножницами во все книжные торговли Москвы, получившие свежеотпечатанные экземпляры его книги, и принялся вырезать — благо статья была короткой — первые две страницы книги.

Между прочим, проглядывая недавно воспоминания старого московского книжника, Мартынова, «Полвека в мире книг», я наткнулся на такую фразу: «За всю мою длительную практику работы со старой книгой мне попался только один раз полный экземпляр «Мудрости Пушкина». Мое библиофильское сердце гордится тем, что на моей полке красует^ полный экземпляр книги, принесшей столько огорчений ее автору.

Читая с увлечением и с известным пиететом книги Гершензона, даже если он иногда мог в них «поскользнуться», я никогда не думал о том, что был он не только участником, но и движущей пружиной нашумевшего в свое время сборника < Вехи», в котором принимали участие многие из наиболее блс стя- щих представителей дореволюционной философской мысли. Ленин, кажется, назвал этот сборник «энциклопедией либерального ренегатства», но в полемическом задоре Ленин никогда в выражениях не стеснялся. Несомненно другое — в «Вехах» было немало предвидений, для многих малоприятных. Но я невольно отклонился в сторону — как бы не относиться к сборнику «Вехи», он не стал вехами в жизни Гершензона.