Жан-Жак Руссо - Исповедь

Эта минута была ужасна. С тех пор мне случалось испытывать и худшее, но никогда я не был в большем затруднении. Сильней всего огорчило меня то, что я был вынужден отказаться от плана, заставлявшего меня особенно желать провести зиму на острове. Пора рассказать о роковом случае, переполнившем чашу моих бедствий и повлекшем за собой гибель несчастного народа, зарождавшиеся добродетели которого обещали когда-нибудь сравняться с добродетелями Спарты и Рима. В «Общественном договоре» я говорил о корсиканцах{486}, как о народе новом – единственном в Европе, еще не испорченном законодательством, и высказал мнение, что на такой народ нужно возлагать большие надежды, если ему посчастливится найти мудрого руководителя. Мое сочиненье прочли несколько корсиканцев, и их тронуло уважение, с которым я о них отозвался; а тот факт, что они были заняты устройством своей республики, навел их руководителей на мысль спросить, как я смотрю на эту важную работу. Некий Буттафуоко{487}, представитель одного из лучших семейств страны и капитан французской службы в королевском Итальянском полку, прислал мне в связи с этим письмо и снабдил меня некоторыми материалами, которые я у него попросил, чтобы познакомиться с историей этого народа и положением страны. Г-н Паоли{488} тоже писал мне несколько раз. Хотя я чувствовал, что подобное предприятие мне не по силам, я не считал возможным отказываться от участия в таком великом и прекрасном деле, после того как соберу все необходимые для этого сведения. В этом смысле я и ответил тому и другому, и эта переписка продолжалась до моего отъезда.

Как раз в это же время я узнал, что Франция посылает войска на Корсику и что она заключила договор с генуэзцами{489}. Договор и посылка войск встревожили меня. Даже не подозревая о том, что все это может иметь какое бы то ни было отношение ко мне, я признал невозможным и нелепым приступать к такому требующему глубокого спокойствия труду, как устройство жизни народа, в тот момент, когда этот народ, может быть, будет покорен. Я не скрыл своих опасений от г-на Буттафуоко, но он успокоил меня заверением, что, если бы в этом договоре имелись пункты, противоречащие свободе его народа, такой добрый гражданин, как он, не оставался бы на службе Франции. В самом деле, его усердие в области корсиканского законодательства и тесная связь с Паоли не допускали на его счет никаких сомнений. Узнав, что он совершает частые поездки в Версаль и Фонтенбло и поддерживает отношения с г-ном Шуазелем, я вывел из этого только то, что он располагает гарантиями относительно подлинных намерений французского двора, о чем он мне намекал, не желая яснее высказываться в письмах.

Все это отчасти успокоило меня. Однако, ничего не понимая в этой посылке французских войск, не допуская, чтобы они появились там для защиты свободы корсиканцев, так как последние сами отлично могли защищать ее, я не мог вполне успокоиться и всерьез заняться намеченным законодательством, не получив веских доказательств, что все это – не игра, имеющая целью посмеяться надо мной. Я очень хотел иметь свиданье с Буттафуоко, – это было бы лучшим способом получить от него нужные мне разъяснения. Он дал мне надежду на это свиданье, и я ждал его с величайшим нетерпеньем. Я не знаю, было ли у него действительно такое намеренье, но если б даже он его имел, мои бедствия помешали бы мне этим воспользоваться.

Чем больше раздумывал я над намеченным предприятием, чем больше погружался в рассмотрение материалов, которые были у меня в руках, тем более чувствовал потребность изучить вблизи подлежащий устроению народ и землю, им населенную, и все отношения, которые надо было учесть, чтобы устройство отвечало его потребностям. С каждым днем мне становилось все ясней, что я не могу собрать издалека те сведения, которыми мне нужно руководствоваться. Я написал об этом Буттафуоко: он сам понимал это, и если я не принял окончательного решения ехать на Корсику, то много думал о том, каким способом совершить это путешествие. Я говорил об этом с Дастье; он служил когда-то под начальством де Майбуа на этом острове и должен был знать его. Он всячески старался отговорить меня от этого намерения и, признаюсь, изображал корсиканцев и их страну в таких ужасных красках, что сильно охладил во мне желание поехать пожить среди них. Но когда преследования в Мотье заставили меня подумать об отъезде из Швейцарии, желание это оживилось благодаря надежде найти наконец у островитян тот покой, которого меня хотели лишить повсюду. Одно только отпугивало меня от этого путешествия: моя неспособность и всегдашнее отвращение к деятельной жизни, на которую я был бы там обречен. Созданный для того, чтобы размышлять на досуге, в уединении, я не годился для того, чтобы говорить, действовать, заниматься делами среди людей. Природа, давшая мне талант к первому, отказала в таланте ко второму. Между тем я понимал, что, не принимая прямого участия в общественных делах, я буду вынужден, как только попаду на Корсику, уступить настояниям народа и очень часто совещаться с руководителями. Самая цель моего путешествия требовала, чтобы вместо поисков убежища я принялся искать необходимые мне сведения среди народа. Было ясно, что мне не придется располагать собой и что, увлеченный против воли в водоворот, для которого я не был рожден, я буду вести там жизнь, совершенно противную моим склонностям, и произведу самое нежелательное впечатление. Я предвидел, что не сумею подтвердить своим присутствием то мнение о моих способностях, какое они могли получить на основании моих книг, подорву свой авторитет в глазах корсиканцев и потеряю, к их невыгоде и к своей собственной, их доверие; а без него я не мог бы успешно совершить тот труд, какого они от меня ожидают; я был уверен, что вне своей сферы я буду бесполезен для них и сделаю несчастным самого себя. Истерзанный, измученный всякого рода бурями, усталый от многолетних переездов и преследований, я остро чувствовал потребность в покое, которого мои бессердечные враги, забавляясь, лишали меня. Больше чем когда-либо я вздыхал по той милой праздности, по тому сладостному миру души и тела, которых так жаждал и в чем мое сердце, очнувшись от химер любви и дружбы, полагало свое высшее благополучие. С ужасом глядел я на предстоящие работы и на ожидающую меня беспокойную жизнь, и если величие, красота, полезность предмета пробуждали во мне мужество, то мысль, что я бесплодно пожертвую собой, совершенно отнимала его у меня. Двадцать лет глубоких размышлений наедине с самим собой стоили бы мне меньше, чем шесть месяцев деятельной жизни среди людей и дел; и при этом я был уверен, что мне не будет удачи.