Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 4

Я ответил ей, что она догадалась, что в медальоне М. М. содержится мой портрет, но рекомендовал ей хранить свой секрет, заверив, что склонность, которую я питаю к ее дорогой подруге, нисколько не влияет на постоянство моего чувства к ней. Поэтому я прибег к уверткам, чтобы подпитывать эту интригу, которая, как я видел однако, должна была прийти к развязке, в условиях близости их дружбы.

Узнав у Лауры, что в такой-то день дается бал в большой приемной, я решил пойти туда, замаскировавшись таким образом, чтобы мои добрые подруги не могли меня узнать. Я был уверен, что увижу их. В Венеции, в пору карнавала, допускается проводить в монастырских обителях это невинное развлечение. Танцуют в приемных, и монахини оказываются внутри своих широких решеток зрительницами прекрасного праздника. В конце дня праздник заканчивается, все уходят, и они возвращаются, очень довольные, что приняли участие в этом развлечении мирян. Этот бал давался в тот же день, что М. М. меня пригласила ужинать в своем казене; но это не мешало мне пойти в маске в приемную, где, как я был уверен, я увижу также и мою дорогую К. К.

Желая быть уверенным, что две подруги меня не узнают, я решил нарядиться в Пьеро. Нет маски лучше для того, кто хочет изменить свою внешность, если он не горбун и не хромой. Широкая одежда Пьеро, его длинные очень обширные рукава, широкие штаны, доходящие до пяток, скрывают все, что есть отличительного в его фигуре, чтобы тот, кто с ним близко знаком, мог бы его узнать. Колпак, покрывающий всю его голову, его уши и шею, скрывает не только его волосы, но и цвет его кожи, и газовая косынка перед глазами его маски, мешает разглядеть, голубые они или черные.

Поев супу, я замаскировался таким образом и, не обращая внимания на холод, поскольку вся одежда состояла из белой марли — невозможно было одеться легче — сел в гондолу, велел доставить себя к пристани и взял там другую гондолу, которая отвезла меня на Мурано. У меня не было пальто, в кармане моих штанов был только платок, ключи от казена и кошелек. Я прошел в приемную, которая была полна, но все расступились перед этой необычной маской, которую в Венеции никто не знал. Я продвигался, шагая как простачок, как того требовал характер маски, и вошел в круг танцующих. Я видел Полишинелей, Скарамушей, Панталоне, Арлекинов. Я видел за решеткой всех монахинь и пансионерок, одних сидящих, других стоящих, и, не останавливая глаз ни на ком, я увидел вдруг М. М. и, с другой стороны, нежную стоящую К. К., наслаждающуюся спектаклем. Я обошел круг, шагая, как будто был пьян, разглядывая с ног до головы каждого, но гораздо более сам подвергаясь разглядыванию и изучению. Все интересовались мной.

Я остановился около хорошенькой Арлекины, грубо взяв ее за руку, чтобы пригласить танцевать со мной менуэт. Все смеялись и освободили нам много места. Арлекина танцевала превосходно, сообразно характеру своей маски, а я — в соответствии с моей; я доставлял компании большое удовольствие, поскольку все время создавал впечатление, что собираюсь падать, но сохраняя при этом равновесие. Сначала пугаясь, все заливались смехом.

После менуэта я станцевал двенадцать фурлан[20]с чрезвычайной энергией. Запыхавшись, я свалился, сделав вид, что заснул, и когда услышали мой храп, все уважили сон Пьеро. Танцевали контрданс, который продолжался час и в который я решил не вмешиваться; но после контрданса возник Арлекин, который с бесцеремонностью, свойственной его характеру, принялся дубасить меня своей колотушкой. Это оружие Арлекина. В качестве Пьеро не имея никакого оружия, я схватил его за пояс и протащил через всю приемную бегом, в то время, как он продолжал колотить меня по заду. Его Арлекина, которая была хорошенькая и танцевала со мной, поспешила на помощь своему другу и стала также меня бить своей колотушкой. Тогда я бросил Арлекина, вырвал у него колотушку, взвалил Арлекину на плечи, побивая ее по заду и бегая со всех ног по приемной, под шум хохота и криков страха, издаваемых малышкой, которая боялась, что я упаду и она продемонстрирует свои ляжки или штаны. Но наглый Полишинель расстроил всю эту комическую битву. Он подскочил сзади и сделал мне такую жестокую подножку, что я свалился. Все его освистали. Я быстро вскочил и, сильно разозлившись, подступил к этому наглецу с борьбой по всем правилам. Он был такого же роста, как я. Поскольку он был неловок и не умел пользоваться ничем, кроме своей силы, я выбил ему землю из-под ног и так удачно управился, что, запутавшись в одежде, он потерял свой горб и свой фальшивый живот. Под звуки аплодисментов и хохота всех монахинь, которые, может быть, никогда не видели такого спектакля, я улучил момент, пересек толпу и спасся.

Весь в поту, я вскочил в гондолу, закрылся там и сказал закрыть верх, чтобы не простудиться. Начиналась ночь, я должен был быть в казене Мурано только в два часа, и мне не терпелось увидеть удивление М. М., когда она увидит перед собой Пьеро. Я провел эти два часа, играя за всеми столами, теряя, выигрывая и делая разные глупости в полной свободе своего тела и духа, уверенный, что никто меня не знает, наслаждаясь настоящим моментом и не думая о будущем и обо всех тех, кто находит удовольствие, поддерживая свой разум в состоянии его предвидеть.

Но вот часы звонят два часа и извещают меня, что Амур и тонкий ужин ждут меня, чтобы дать мне новых радостей. С карманами, полными серебра, я выхожу из «Ридотто», лечу в Мурано, иду в казен, вхожу в комнату, где, полагаю, вижу М. М., одетую монахиней и стоящую спиной к огню. Я подхожу, чтобы увидеть выражение ее лица при виде сюрприза, и — превращаюсь в камень. Та, что я вижу, — не М. М., а К. К., одетая монашкой; она удивлена больше меня, не говорит ни слова, не двигается. Я бросаюсь в кресло, чтобы выгадать время, побороть мое изумление и восстановить мои мыслительные способности.

При виде К. К. я был как будто поражен молнией. Душа моя осталась неподвижна, как и мое тело, запутавшись в лабиринте без выхода.

Это М. М. играет со мной свою игру, — сказал я себе; но как она узнала, что я любовник К. К.? Та выдала мой секрет. Но, предав меня, с каким лицом осмеливается она предстать перед моими глазами? Если М. М. меня любит, как она могла лишить себя удовольствия меня видеть и направить ко мне свою соперницу? Это не может быть знаком любезности, потому что настолько далеко она не распространяется. Это знак презрения, острый и обидный.

Мое самолюбие не преминуло изобрести сильные аргументы, способные опровергнуть возможность такой неприязни, но тщетно. Погруженный в мрачное неудовольствие, я чувствовал себя все более объектом розыгрыша, обманутым, разочарованным, презренным.