Юрий Сушко - Дети Есенина. А разве они были?

Ночью 28 декабря в квартире Мейерхольдов раздался телефонный звонок из Ленинграда: покончил с собой Есенин. Всеволод Эмильевич сразу не поверил, растерянно переспросил: «Есенин?..» Услышав фамилию, Райх силой вырвала трубку из рук мужа. Заставила далекого собеседника все еще раз повторить. Потом, глядя сквозь Мейерхольда, сказала пустым голосом:

– Я еду к нему.

– Зиночка, подумай.

– Я еду.

– Тогда я с тобой.

Из Ленинграда они вернулась тем же поездом, в котором везли гроб с телом Есенина. Дома с Зинаидой Николаевной случилась совершенно дикая, отчаянная, неконтролируемая, душераздирающая истерика. «Она лежала в спальне, почти утратив способность реального восприятия, – вспоминал Константин. – Мейерхольд размеренным шагом ходил между спальной и ванной, носил воду в кувшинах, мокрые полотенца. Мать пару раз выбегала к нам, порывисто обнимала и говорила, что мы теперь сироты!»

В день похорон она рвалась прощаться. Мейерхольд не пускал, затем сдался, обреченно махнул рукой и поехал с ней. Детей тоже привезли по запруженной народом Москве в Дом печати на Никитском бульваре. У гроба мать обнимала, прижимала к себе детей и во весь голос кричала: «Ушло наше солнце!» Всеволод Эмильевич успокаивал жену, гладил ее по голове и плечам, прятал ее лицо у себя на груди и тихо повторял, напоминая: «Ты обещала, ты обещала…»

Когда на Ваганьковском кладбище гроб опускали в землю, Зинаида опять впала с истерику и закричала, содрогаясь от рыданий: «Прощай, моя сказка!.. Они же ничего не знают!» Опомнилась, только когда бывшая свекровь зло бросила ей в лицо: «Ты во всем виновата!» Зинаида Николаевна как будто оцепенела, хотела что-то сказать, но задохнулась от гнева, и Всеволод Эмильевич силой увел ее подальше от греха, как от края разверзшейся перед ней бездны.

С кладбища увести можно, но только не от воспоминаний. Они преследовали ее, мучили, иногда дарили тихую радость.

Как-то спустя годы Зинаида Николаевна неожиданно решила навестить свою старинную задушевную подружку Зиночку Гейман. Посидели, поболтали о пустяках, и вдруг Райх заспешила, заторопилась и, уходя, уже в передней, вручила хозяйке изящный конверт. Робко попросила: «Потом посмотришь, ладно?» Едва за подругой захлопнулась дверь, Гейман, конечно, тут же вскрыла конверт. Там был замечательный фотопортрет Зиночки Райх со странной надписью: «Накануне печальной годовщины (1925–1935) мои печальные глаза – тебе, Зинуша, как воспоминание о самом главном и самом страшном в моей жизни – о Сергее Есенине. Твоя Зинаида. 1935, 13 декабря».

Многие даже не сомневались в том, что, обращаясь к собаке Качалова, Сергей Александрович только ее, Зинаиду, имел в виду, когда просил все понимающего Джима:

Она придет, даю тебе поруку.И без меня, в ее уставясь взгляд,Ты за меня лизни ей нежно рукуЗа все, в чем был и не был виноват.

В один из дней Зинаида Николаевна, усадив детей перед собой, читала им есенинского «Черного человека». На строчках:

В декабре в той странеСнег до дьявола чист,И метели заводятВеселые прялки.Был человек тот авантюрист,Но самой высокойИ лучшей марки… —

она запнулась и заплакала: «Вот видите, свой декабрь он угадал…»

Неизменно присутствовавший в жизни Всеволода Мейерхольда Есенин, его стихи и судьба, заставили режиссера незадолго до своей уже погибели признать: «Я считаю, что там, где поэзия, там обязательно и трагическое начало, а в трагическом начале наибольшее количество поэзии, потому что трагическое – это конфликт, борьба. Это монументальная сила, это великолепие человека. Если бы вычеркнуто было из жизни слово «страдание», то было бы так скучно жить, что мы все просто раньше времени повесились».

И Всеволод Эмильевич, выходит, угадал.

Надежду Давидовну Вольпин известие о самоубийстве Есенина настигло в Москве: «Как удар в грудь. Я слегла. С трудом поднялась, чтобы жить дальше, растить сына…»

В ее прежних стихах были грустные строки:

Ведь недолго мне в лицоДень любезен будет:Через шею колесо,И разрезан узел.

Именно так – «через шею… – и разрезан узел…». Выходит, тоже давно она голос услышала?.. Может быть.

Через много-много лет после трагического декабря 1925 года сын поэта и Надежды Вольпин Александр Сергеевич категорически отвергал всевозможные досужие версии расплодившихся кликуш, которые приводили «бесспорные доказательства» того, что его отец вовсе не по собственной воле свел счеты с жизнью, а извели его злые демоны, засевшие в Кремле: «Мне это не нравится. Сталин тогда боролся с Троцким, и ему было не до отца. Есть версия о каких-то синяках на теле, что от удара на лбу у него была огромная кровавая блямба. А еще, по новейшей версии, у него будто бы один глаз вытек – кошмар! И чтобы через семь часов, когда он лежал в гробу, никто из родственников этого не увидел?! Абсурд. Всем сенсации нужны. Отец повесился, вот и все.

Другое дело, что его довела до самоубийства тогдашняя литературно-партийная шобла. Его вынуждали стать нормальным карманным советским поэтом, а он всячески сопротивлялся этой перспективе.

Он стремился за границу – выезд перекрыли, несмотря на ходатайства Горького. И загнали в угол. Впрочем, если бы он и не покончил с собой, у него вряд ли были шансы пережить тридцать седьмой год».

Весной следующего года, предварительно позвонив Зинаиде Николаевне, в гости напросился Юра Есенин. Передал поклоны от Анны Романовны, а потом вытащил из кармана свернутую в трубочку «Вечернюю Москву» и протянул сводному брату и сестре: «Почитайте. Я вас поздравляю. Мы теперь законные наследники». Сперва никто ничего не понял, и Юре пришлось прочесть вслух официальное извещение о том, что московский народный суд вынес решение по определению наследников С. А. Есенина. Среди них значились родители поэта, его сестры, четверо детей и последняя жена Софья Андреевна Толстая-Есенина.

– Что?! – взъярилась Зинаида Николаевна. – Я этого так не оставлю! Она-то какие права имеет? Она ведь жена-то ненастоящая!

Тяжба длилась изнурительно долго. Знакомый семьи Толстых, адвокат Федор Волькенштейн, естественно, был на стороне Софьи Андреевны: «Соня – бедняжка. Ее дело получило оборот безнадежный и скандальный. Мейерхольдиха и все мужички, «всем миром» прибывшие из деревни в суд, оспаривают действительность брака Есенина с Соней: он зарегистрировался с Соней, не расторгнув брака с Дунканшей!!! Так поэты устраивают благополучие своих близких! Ненавижу гениев и их великолепное презрение к земным мелочам и прозе! Кроме того, вся эта ватага требует, чтоб с Сони сняли фамилию «Есенина». Этим мужичкам и еврейке Мейерхольдихе невместно именоваться одинаково с внучкой Льва Толстого!!! Ох! Зубы сломаю, так скриплю зубами! А из Петербурга приехала еще одна жена усопшего гения и привезла еще одного сына…»