Юрий Сушко - Дети Есенина. А разве они были?

Тяжба длилась изнурительно долго. Знакомый семьи Толстых, адвокат Федор Волькенштейн, естественно, был на стороне Софьи Андреевны: «Соня – бедняжка. Ее дело получило оборот безнадежный и скандальный. Мейерхольдиха и все мужички, «всем миром» прибывшие из деревни в суд, оспаривают действительность брака Есенина с Соней: он зарегистрировался с Соней, не расторгнув брака с Дунканшей!!! Так поэты устраивают благополучие своих близких! Ненавижу гениев и их великолепное презрение к земным мелочам и прозе! Кроме того, вся эта ватага требует, чтоб с Сони сняли фамилию «Есенина». Этим мужичкам и еврейке Мейерхольдихе невместно именоваться одинаково с внучкой Льва Толстого!!! Ох! Зубы сломаю, так скриплю зубами! А из Петербурга приехала еще одна жена усопшего гения и привезла еще одного сына…»

Впрочем, «еще одна жена из Петербурга» – Надежда Вольпин в сложившейся ситуации вела себя весьма достойно, понимая, что, скажем, для матери Есенина она, в общем-то, никто: «Я для нее не мать ее внука, а «какая-то жидовка», посягающая на часть ее наследства». Она с сочувствием писала Софье Есениной-Толстой: «…Райх начала дело о «двоеженстве» Есенина (глупая мещанка! – и я в тот же день узнала, что она член компартии! Забавно!)… Мне было и смешно, и тошно. Я почти не сомневаюсь, что для Зинаиды Николаевны здесь дело не в том, получить ли 2/ 9или 2/ 8, а в том, чтобы вам «насолить» и доказать, что вы «ненастоящая жена»… Не падайте духом, милая Софья Андреевна, – в этом есть для вас и хорошая сторона, так как «обществу» позиция З. Н. должна показаться смешной и не слишком благородной».

Только через два года суд принял окончательное решение: «Все домашние вещи, оставшиеся в г. Москве, передать гражданке Софье Есениной, а находящиеся в Ленинграде передать детям Татьяне и Константину». Среди последних числились пара чемоданов и таинственный сундук, который Зинаида Николаевна долгое время почему-то запрещала открывать. Когда непонятный запрет был наконец снят и сундук вскрыли, то оказалось, что он всего-навсего служил своеобразным дорожным гардеробом Есенина – костюмы, рубашки, белье, обувь; рукописей же и прочих бумаг было совсем немного. Правда, на гонорар от издания четырехтомного собрания сочинений Сергея Есенина Зинаида Николаевна купила на имя детей дачу в Горенках, недалеко от Балашихи.

В июле 1928 года исполненная самых теплых чувств Зинаида Райх, выкроив минутку, писала Анне Изрядновой: «Милая Вы моя, родная – люблю я Вас, как нежную, одинокую, большую душу, и хотела бы сохранить с Вами дружбу навсегда… Я о Вас всегда хорошо думаю – только не люблю Есениных и всех присных – все они непонятно меркантильны. Ну да Бог с ними. Если Юрке у них хорошо – радуйтесь и делайте так, как велит Вам Ваше сердце…»

Но тут горничная позвала хозяйку к завтраку, и Зинаиде Николаевне пришлось оставить письмо недописанным.

Москва-Берлин-Париж-Москва

Закончить письмо к Изрядновой Райх удалось лишь на следующий день: «Теперь о делах. Скажите Вольпиной, что ей-ей сейчас нет времени писать ей отдельно – деловое письмо пишу вам сразу обеим.

Во-первых – дела заграничные.

Совершенно безнадежно теперь, когда нет конвенции, думать о том, чтобы за границей можно было бы что-либо «выручить» за сочинения. Вольпина, и все немедленно о копейках тревожатся. Не в копейках дело…

Вы, Анна Романовна, единственная, которая верите и знаете меня, – понимаете, что острота вызвана не мной, а всеми остальными. Я всегда иду с раскрытым сердцем, но когда в него плюют – я его закрываю и защищаю от ударов. Но довольно лирики. Я вам обеим доверяю… Целую вас обеих и ваших Есенят.

Ваша Зинаида Райх».

Настроение у нее было расчудеснейшим. Парижские гастроли театра проходят более чем успешно. Местная критика не скупится на комплименты, сравнивая приму Мейерхольда то с Сарой Бернар, то с Элеонорой Дузе. Севочкины друзья устроили им замечательную – шесть комнат! – квартиру в самом центре французской столицы. После каждого спектакля их роскошные апартаменты превращаются в душистую оранжерею. А как легко здесь дышится, и голова совершенно не болит – ни сновидений! ни видений! Воздух здесь, что ли, волшебный?.. Даже домой не хочется. Хотя нет, вранье, хочется. Дома друзья, работа. Пора готовиться к новому сезону. А здесь? Здесь – все мишура. Но, спору нет, до одури пьянящая. О такой атмосфере, почтительности, комфорте дома можно было только мечтать…

Первой ступенькой к Парижу стал Берлин, где уже после первых спектаклей Зинаида почувствовала себя полновластной хозяйкой сцены. Ученик Станиславского, прославленный Михаил Чехов, уже прочно обосновавшийся в Германии, тотчас написал Зинаиде: «Я все еще хожу под впечатлением, полученным мною от «Ревизора»… и от двух его исполнителей: от Вас и от чудесного Гарина… Поражает меня Ваша легкость в исполнении трудных заданий. А легкость – первый признак настоящего творчества. Вы были исключительно едины со всей постановкой, а этого нельзя достичь ни в одной постановке Всеволода Эмильевича, не имея дара сценической смелости. Я ужасно люблю смелость на сцене и учусь ей у Всеволода Эмильевича, и радуюсь, видя ее в Вас…»

Тот же Чехов настойчиво уговаривал Мейерхольда остаться на Западе – неважно где, в Берлине ли, в Париже или в Праге, да где только душа пожелает. «Вам не следует возвращаться в Москву, – без устали повторял племянник великого драматурга, – вас там погубят». Мейерхольд колебался. Но потом сказал:

– Михаил Александрович, все знаю, все понимаю. Но, тем не менее, вернусь.

– Почему?!

– Из честности.

Чехов надолго задумался. Потом спросил: «А что Зинаида Николаевна по этому поводу думает?» Мейерхольд улыбнулся: «Категорически против». Чехов рассмеялся:

– По-моему, советскую власть она любит даже больше, чем своего мужа…

Ко всему прочему дома их ждали дети. Душа болит: как они там?

Танечка особых хлопот, конечно, не доставляла. Способная девочка. Кроме домашних уроков французского, она также успешно занималась в балетной школе при Большом театре. Впрочем, никто из домашних вовсе не питал особых надежд, не рассчитывая, что из девочки в будущем получится выдающаяся танцовщица, даже несмотря на то, что определенные предпосылки к этому все-таки были: пластична, подвижна, обладает природной грацией. Гости рассыпались мелким бисером, восхищаясь ее ангельским личиком. Литератор Богданов-Березовский однажды даже посвятил 11-летней Танечке Есениной несколько наспех написанных, неуклюжих, но искренних строк:

Дочь Есенина, милая Таня,Поражающая сходством с отцом,Целовать кто, счастливый, станетДорогое России лицо?Впечатленья язвят, тревожат,Нанизаться на душу спешат.У нее и челка Сережи,И, наверное, его душа…

А вот Зинаиде Николаевне казалось, что именно Костя, взрослея, все больше и больше становится похожим на отца: рот, нос, скулы, губы – все Сергея. Говорит, волнуется, возмущается, смеется, жестикулирует точь-в-точь как отец. Немногословен, горд, знает себе цену, терпеть не может лжи. И еще одна забавная деталь, чисто есенинская – при письме везде, где только можно и нельзя, сокращает слова. Сергей обычно писал точно так же…