Юрий Сушко - Дети Есенина. А разве они были?

Позже она говорила людям, осуждавшим ее: «Когда бы сам пришел ко мне домой, с лестницы не спустила бы. Но я не захотела показывать сына при случайной встрече, да еще на этой улице (там жили Сахаровы), где она не могла показаться случайной: подумал бы, конечно, что я сама ее ищу».

Сахаровы рассказывали ей, будто после того мимолетного свидания Есенин якобы ходил на Мойку топиться. Но хмурая река посмотрела на него холодной, неприютной – не успокоит такая! – могилой. Так и отказался от своего черного замысла, отложил на время…

Гладя сына по золотистым волосам, Надежда вздыхала – такую светлую головушку акушеры-неучи намеревались пробить! – и находила в нем отцовские черты. Вспоминала: «С Есениным нередко бывало такое: среди разговора, для него, казалось бы, небезразличного, он вдруг отрешится от всего, уйдет в недоступную даль. И тут появится у него тот особенный взгляд: брови завяжутся на переносье в одну черту, наружные их концы приподнимутся в изгибе. А глаза уставятся отчужденно в далекую точку. Застывший, он сидит так какое-то время – минуту и дольше – и вдруг, встрепенувшись, вернется к собеседнику. Так происходило с ним и наедине со мной, и за столом в общей небольшой компании…» И замечала: «Мой малыш месяцев семи, качаясь в люльке, нет-нет, а уставится вдаль. Тот же взгляд! И я безошибочно узнала, что это не какая-то выработанная манера ухода от окружающих, а нечто прирожденное…»

Надежда радовалась тому, как рано в Алеке стал проявляться характер. «Как-то раз, – вспоминала она, – малыш нарушил какой-то из моих запретов. Я пошлепала ему ручонку, а он сует ее к моим губам: мол, поцелуй. Как если бы он сам ее зашиб. Я отстраняю ручку, не сдаюсь. И завязался многодневный спор. Я упорно несу нудную воспитательную чушь, дескать, мальчик гадкий, негодный, таких не любят. Однако не слышу в ответ обычного: «Прости, я больше не буду». Не вижу и слез в глазах. На третий день Алек убежденно сказал:

– Мама, а ты меня и такого, гадкого, поцелуй.

Но я не отступаю, твержу свое… Но послезавтра его день рождения. Стукнет три годика… Утром слышу слова, которые врезались в память на всю мою жизнь:

– А все-таки, мамочка, придется тебе научиться и гадкого мальчика любить…»

Так, полагала Надежда, трехлетний будущий воитель выиграл первый бой за свои человеческие права. За то же право каждого детеныша на материнскую любовь.

Чистая, книжная из книжных, одухотворенная девушка осенью 1919 года всей душой полюбила человека с неважными манерами, скверным характером и очень сомнительным окружением. Но что поделаешь, если даже спустя десятилетия после ухода поэта она продолжала безоглядно любить, и весной 1986 года написала:

Мой нищий стих! Ты был как дом,Богатый дружбой и теплом,Как дом о четырех углах,Как конь на золотых крылах!

И я в моей крапивной мгле,Касатка об одном крыле,Целую стылый смертный прах,Любимый прах!

Незадолго до своей кончины Надежда Давидовна признавалась: «Я любила Сергея больше света, больше весны, больше жизни – любила и злого, и доброго, нежного и жестокого – каким он был. Или хотел быть».

Она так надеялась, что строки стихов о Шаганэ – «…там, на севере, девушка тоже – на тебя она страшно похожа. Может, думает обо мне…» – Есенин писал, вспоминая о ней, Надежде Вольпин.

Мама много рассказывала сыну об отце. В конце концов Алек согласился с тем, что Сергей Александрович «ее любил. Это верно. Но он любил не только ее, даже в то же время. Я произошел от непонятно какой, то есть очень даже понятно какой связи…».

Утренний обход. Москва. Психбольница им. Ганнушкина. 1963 год

Ах, у психов жизнь —Так бы жил любой:Хочешь – спать ложись,Хочешь – песни пой!..

– Доброе утро. Как себя чувствуем, Александр Сергеевич? Как сон? Какое у нас сегодня число?

– Доброе утро. Хорошо. Без сновидений. Шестнадцатое.

– Что шестнадцатое? – переспросил врач.

– Число шестнадцатое. Снов не видел. Самочувствие хорошее. Утро доброе. Это я, доктор, на ваши вопросы отвечаю, но в обратной последовательности.

– Ага, ну да. А сегодня день недели?

– Четверг?

– Может быть, пятница?

– Нет, по-моему, четверг. Календаря, простите, нет, радио молчит, газет тоже нет. Я, честно говоря, уже начал путаться, доктор. А санитары ваши, по-моему, сами не догадываются, какой нынче день недели. Кстати, а как ваша фамилия, доктор?

– Четверг сегодня, – не услышав вопроса, ответил врач. – Ну, а месяц у нас?

– Февраль.

– Ну, ладно. Выздоравливайте.

Профессор сухо кивнул и в сопровождении лечащего врача и санитара покинул палату. Обход отделения продолжался.

Александр Сергеевич молча посмотрел вслед врачам, продолжая сидеть на кровати. На молчаливый вопрос однопалатника шутейно развел руками, улыбнулся и сказал: «Слушаюсь и повинуюсь». – «Что-что?» – мигом среагировала медсестра, которая появилась в палате, держа перед собой блюдечко таблеток. «Да вот я говорю: «Слушаюсь и повинуюсь», – повторил Есенин и погрустнел. «Руку!» – скомандовала очкастая сестричка. Александр Сергеевич покорно раскрыл ладонь и получил свою порцию лекарств. «Теперь глотай. И без разговоров, я все должна видеть». – «А что это?» – «Общеукрепляющее-болеутолящее, – привычно отшутилась сестра. – Глотай давай».

Когда пациенты психбольницы остались одни, сосед спросил: «Сергеич, а чего это наши доктора все какими-то датами интересуются?»

– Пытаются выяснить, псих я или нет.

– А что, по-другому никак нельзя?

– Никак. Понимаешь, Володя, психиатрия, психология – науки неточные, приблизительные, в лучшем случае экспериментальные. Вот им и приходится пользоваться теми дикими, странными методами, вроде этого вопросника, который кто-то когда-то, еще до них, придумал и повелел считать самым простым и точным тестом. Я все это еще в институте Сербского проходил, знаю. Хотя поначалу спрашивал, что вы мне всякой ерундой голову морочите?

– О, так ты и там бывал?

– Дважды. Здесь, в «Ганнушкина», тоже второй раз. Места знакомые, обжитые, можно сказать, родные…

– Выходит, ты у нас псих-старожил? – обрадовался сосед по палате.

Есенин-Вольпин кивнул:

– Ветеран.

– Ну и как там, в Сербского, порядки? Помягче будут? Или лютуют?

– Да нет, все точно так же, как здесь, никакой разницы. Методы лечения тоже одинаковые – стенотерапия. В застенках держат, и все. На стенку же от тоски и лезешь. Но если проявляешь себя, по их мнению, как-то чересчур, тогда уже полагается мокрая укрутка: знаешь, что это такое?