Наяву — не во сне - Ирина Анатольевна Савенко
— Бедная Соня! — раздумчиво проговорила Лиза и, шмурыгая носом, полезла за носовым платком.
— Да, Лиза, она ведь была такая добрая и так нуждалась в ласке и участии! Но слишком мало выпало на ее долю доброго отношения! Вряд ли ее мать была хорошим человеком. Когда к Соне начал липнуть этот мерзкий человек, ее отчим, мать постаралась избавиться от нее. А мой отец! Что он сделал для Сони? Не знаю, принимал ли он хоть материальное участие в ее воспитании. Цыганчук помог ей осознать свое место среди людей, обрести устойчивость. Но тут этот Матвей...
Похоронили Соню на Байковом кладбище, почти рядом с могилой бабушки. Но у бабушки — огромный черный памятник, наш отец успел поставить, ведь бабушка умерла летом 1917 года. А Соню хоронили, когда уже не до памятников было — только и успели, что обнести могилку деревянной голубой оградой да поставить такой же деревянный крест.
Бабушкин величественный памятник и сейчас стоит на своем месте. А вот Сониной могилы давно и следа нет.
— Выходит, — задумчиво и серьезно проговорила Лиза,— Соня и в самом деле — моя тетка.
Конечно. Я от души советую тебе, Лиза: когда у тебя тоскливо на сердце, когда кто-то или что-то огорчило, вспоминай бедную Соню, ее загубленную судьбу и говори себе: «Какая я счастливая, как щедра ко мне жизнь!»
— Да, тетя Ира, вы правы, обещаю вам.
— Ну, а теперь — спать.
Глава VIII. МАМИНЫ ЗАБОТЫ
И вот снова думы, воспоминания не дают уснуть. Прожитое и давно пережитое оживает в душе, жжет и мучит. Давно известно, если мозг, а за ним и нервы, взбудоражены и ты не можешь отделаться от волнующих мыслей, если они заполняют сердце горечью, необоримой тоской,— то и привычная постель становится неудобной, подушки — жесткими, одеяло — слишком жарким и воздух в комнате — слишком душным, а время ползет медленно, как улитка. Это значит, что пришла ненавистная бессонница и не надейся — от нее не избавишься до самого утра. Это значит — не надо глотать снотворных, как делаешь обычно, ложась в постель, потому что в такие злые ночи никакие снотворные не принесут благодатного сна, счастья ночного покоя. Нет, объединившись с бессонницей, эти таблетки выжмут из тебя последнюю бодрость, последние силы, а утром встанешь одеревеневшая от слабости, голова — как пустая бочка, глаза — словно засыпаны песком.
Ох, не надо было начинать ворошить прошлое, думает тетка в такие ночи, ведь в нем было столько горького, стоит ли переживать все заново?.. И все же, все же...
И все же вечером обе снова сидят рядом, и тетка рассказывает дальше, так как Лизе осталось быть в Киеве всего семь дней, а ведь нужно дорассказать ей не слишком веселую историю семьи, которая долгое время была той щепкой, какая летит, когда рубится лес. Лес нужный, бесценный, из него будет строиться новая, прекрасная жизнь, счастье человечества, но... бедные щепки...
— Так вот, Лиза, пошли дальше. «Наступило тяжелое время». Так я писала в своем дневнике, который вела с восьми до десяти лет. Эта тетрадка — в ней дневниковые записи перемежались с моими стихами и рисунками — и сейчас стоит перед глазами во всех подробностях. «За эту зиму (1919—1920 г.) мы топили два раза: один раз тырсой, привезенной кем-то с Подола, а второй раз — сухими листьями, мы набрали их в два мешка в ботаническом саду и приволокли на взятой у соседей тележке».
Ну, само собой разумеется, жили мы все четверо в одной комнате, остальные с наступлением холодов закрыли наглухо. Мама, стараясь не унывать и даже подбадривать нас, говорила, глядя на настенный градусник: «Какая у нас отличная, какая теплая квартира! Почти всю зиму не топлена, а все же ниже пяти градусов тепла не бывает».
Да, тяжело нам приходилось, но чем-то наша жизнь была тогда и радостной. Больше всего этой радости шло от мамы. Она с нами очень сблизилась, мы ее такой и не знали. Всегда были вместе и чувствовали, что мама принадлежит только нам. Раньше она вся отдавала себя отцу, а уж потом, после всего,— отчиму. Но это время... Сердце замирает, как вспомнишь, каким теплым и искренним было в те месяцы наше общение, как мы заботились друг о друге.
По утрам мама ходила на базар, часто и нас с собой брала. В это время он назывался уже не Галицкпй, как раньше, а Еврейский, и еще немного позднее — просто Евбаз. А теперь, Лиза, на том месте — площадь Победы.
— Что вы говорите! — удивилась Лиза.— Я только сегодня там была, заказывала билет на самолет. Такая красота, такое великолепие, трудно даже представить себе, что там мог быть базар.
— Да, вид у той площади был совсем другой...— Тетка помолчала.
— Так вот, приносила мама с базара в лучшем случае немного пшена или отрубей и стряпала из них лепешки или заварную кашу, а если в летнее время к этому добавлялся пучок лебеды — было совсем роскошно. Отруби или пшено варились с лебедой, и называлось все это зеленый борщ. В худшем же случае мамины покупки ограничивались кучкой картофельных очисток. Эти очистки тщательно мылись, секлись секачом на доске, заливались водой и варились. Получалось нечто вроде каши. Первое время туда наливалось немножко постного масла, а потом много дней выполаскивалась кипятком бутылка от него, и наконец стали есть уже без всякого жира. Невкусно было, несмотря на самый сильный голод, невкусно, едва удавалось проглотить две-три ложки.
Осенью мы с мамой несколько раз ездили на Лукьяновку, собирали желуди. Мама молола их и делала полукофе-полукашу. Ничего, довольно съедобно получалось.
Бывала на обед и пшенная каша — это был праздник.
Пошли у нас, детей, по всему телу нарывы. Тогда не говорили фурункулы. И снова — крепко запомнившаяся цитата из моего дневника: «По вечерам мама перевязывает нам нарывы, потом мы ложимся в постели, и она читает нам вслух при каганце».
Тяжелое, невероятно голодное, но и счастливое время.
— Счастливое? — поразилась Лиза.
— Да, представь себе. Дневное время той поры как-то мало запечатлелось в памяти. А вот вечера помнятся так ясно, будто это было совсем недавно. Разве можно забыть эти полные радости и глубокого содержания вечера!
