Дмитрий Балашов. На плахе - Николай Михайлович Коняев

Дмитрий Михайлович выскочил из палаты как ошпаренный, а Анна Николаевна закурила и, чего с ней никогда не бывало ранее, сказала что-то резкое. Позже Дмитрий Михайлович попросил меня «освободить их от подобных посещений». В конце концов, картины получились на славу, и еще много лет ими любовались, но после переезда больных детей в другую больницу картины при очередном ремонте закрасили».

7

Игорь Григович говорит, что общаться с Дмитрием Михайловичем было «трудно, начиная с восприятия его внешнего вида».

И не только он свидетельствует о трудном характере Балашова.

Тот же Савва Ямщиков пишет, что еще до личного знакомства с Балашовым, он немало слышал о нем от петрозаводских знакомых, «смаковавших эпатажные выходки научного сотрудника и писателя».

Нет никаких причин сомневаться в том, что были и эпатажные выходки со стороны Дмитрия Михайловича.

Было и смакование этих подробностей его знакомыми…

Но эпатажные выходки начала пятидесятых можно объяснить театральной игрой, которую, облачаясь в монашеские одеяния, затевал Дмитрий Михайлович, чтобы поразить впечатлительных однокурсниц, а теперь Балашов, приблизившийся к сорокалетнему рубежу, уже прошел школу Пушкинского дома и народные университеты Варзуги, и это объяснение уже ничего не объясняет…

Корни, питавшие в шестидесятые годы «неспокойность» Дмитрия Михайловича, на наш взгляд, выходили за пределы пространства личного опыта и характера Балашова, они втягивали в себя лукавство шестидесятых, и это лукавство мучительно и болезненно изживалось эпатажными выходками, столь развлекавшими его друзей и недругов.

Понять, что заботило и мучило Дмитрия Михайловича Балашова в середине шестидесятых, позволяют наброски статьи «О патриотизме»[71], сделанные в 1965 году.

«Идеи национального кажутся насмерть испорченными немецкими фашистами и копытами сталинской борьбы с космополитизмом. Любовь к Родине в мирное время, когда не нужно отдавать жизнь, начинает казаться постыдной, упорно подменяется тезисом государственного патриотизма (начальстволюбие) и бескрайнего интернационализма. В мире без Россий, без Латвий…

Крайнее… Римма Казакова, вообще еврейский вопрос. Чтобы поставить точки над «i», я скажу, дело не только в евреях – вопрос касается любого человека любой национальности, человек должен жить в той стране, которую он уважает, любит, считает Родиной. Гора Рабиндраната Тагора.

Надо отпускать.

Эренбург.

Идеи? основанные на единстве культуры, на солидарности людей и народов могут стать универсальными, а расизм или национализм (безразлично от кого он исходит) с его утверждением приоритета и превосходства, неизбежно порождает вражду, становится всеобщим бедствием.

При внешней убедительности цитаты о единстве культуры…

Внешне оберегать национальное достояние – на практике нивелировка.

Когда я обратился к Эренбургу поставить подпись – спасти сотни русских соборов от уничтожения – отказ принять нас – торопился за границу.

Так он ответил – во всяком случае, мне – на вопрос о своей родине.

Чтобы не затягивать.

Сталин.

Космополитизм делался руками людей, коим безразлична культура… и всякая… Поэтому так и получилось.

Чтобы не затягивать щекотливое… еврейской проблемы – напомню Левитана, Шейна, выдающегося фольклориста, собирателя.

Но зачем одни евреи?

В Дале не было ни капли русской крови – сколько обрусевших немцев, людей других национальностей участвовало в создании русской культуры»…

Мы привели эту пространную цитату, чтобы показать, какой котел бурлил в голове Дмитрия Михайловича. И в этом котле совершалась переоценка симпатий и антипатий, идей и светочей шестидесятых, в этом котле вываривалось мировоззрение писателя Балашова.

Мысли, которые пытается нащупать писатель, будут в дальнейшем отлиты им в безукоризненные художественные формы, ну а пока – увы! – ничего кроме неконтролируемых порою эпатажных выходок это бурление и не могло дать…

8

«Так уж сложилась его судьба, его жизнь, – говорил Станислав Александрович Панкратов. – Балашову приходилось, и нередко, на грани отчаянного риска, защищать свою точку зрения, и не только научную. Нередко же – объективность требует признать и это – Михалыч переступал через здравый (в то время весьма политизированный) смысл и настаивал на своем со всей ему присущей настырностью, могло даже показаться – оголтелостью. И страдал от этого, и даже в быту.

Всяко можно трактовать поведенческие механизмы. Вроде бы и не принято в интеллигентной среде с пеной, как говорится, у рта отстаивать свою точку зрения. Ну, высказал – и отойди в сторонку, послушай иные точки. Однако в такой позиции и в нашей-то жизни, не слишком ли размывается понятие принципиальности? И не чересчур ли срастается понятие терпимости – с равнодушием? Ведь принципиальность тоже понятие национально окрашенное, простите уж меня за это открытие. И температура принципиальности очень даже зависит от конкретной политической температуры – в обществе и государстве! Балашову многократно ставили в вину его горячность в диспутах, его непримиримость к оппонентам, чьи воззрения он считал разрушительными. Да, именно так и было. Причины? Кто-кто, а Балашов слишком хорошо знал методику принятия ответственных решений в нашей тогдашней отдельно взятой стране. В том числе и по вопросам культуры и духовной жизни людей. Отойти в сторонку и ждать объективного решения на общую пользу – значило быть нарочито близоруким, бесхребетным ожидальщиком манны небесной. Отойти и ждать можно было бы, если бы власть предержащие в подтексте каждого своего шага имели народное благо и благо страны, которой правили».

Об этом же, только другими словами, по-своему пишет и В.Е. Кузнецова из мурманского музея С.А. Есенина…

«Балашов жил в эпоху побеждающего атеизма, – рассуждает она. – Официально побеждающего! Но ведь вера была изгнана из обихода официально, но из народной жизни не уходила! И иконы в домах стояли (в нашем селе в каждом доме – красный угол с иконами был, пока село не умертвили, не вывезли людей из села. Многие, уезжая, оставили в доме одну-две иконы, дома охранять). Пусть церкви были поруганы. Но молитвы из домов не ушли, и детей крестили, и в церковь ходили, пусть порушенную, но если случалось найти церковь, где службы проходили – шли в церковь! И в литературе русской она оставалась, вера эта! Куда же ее денешь из литературы русской! Да ведь и душа-то живая, у каждого русского душа живая, Бога знающая. И у Балашова такая душа была».

Поэтому, наверное, как говорил С.А. Панкратов, и сжигал себя Балашов на любом публичном выступлении – доказывая правоту своего понимания нашего общего пути… И что тут поделать, если он был именно такой и требовал, чтобы его так и воспринимали.

И произошло то, что произошло.

13 февраля 1967 года на квартиру к Балашову пришли с обыском.

«Протокол обыска.

Ст. следователь по особо