Домой с черного хода - Вера Константиновна Ефанова
— Вы туда же? — шепотом спрашивает она меня? — Перелезайте здесь, потом направо и наискосок через пути. У нас все прошло хорошо. Сейчас отнесем и пойдем еще раз. Там еще есть наши.
Гуськом поднимаемся по ступенькам, пробегаем по буферной площадке, спрыгиваем одна за другой на землю. А нам навстречу к переходу спешат еще женские тени. Скорей, скорей.
Мы уже вплотную подходим к угольным холмам, когда перед нами вырастает мужская фигура. Она покачивается, распространяя неприятный запах сивухи.
— Что, девушки, по грибы собрались? — глумливо спрашивает он. — Государственное добро крадете. — Он больно хватает меня за руку. Сзади слабо вскрикивает Люся и начинает всхлипывать. Нужно действовать быстро. Нужно что-то придумать. На помощь приходит Люсина мама.
— Деньги есть с собой? — шепотом спрашивает она.
— Три рубля, кажется, есть, — испуганно отвечаю я.
— У меня тоже есть трешка. Вот! Попробовать надо. Сторож, что ли? — спрашивает она.
— Да уж кто там есть.;, расхищать не позволю…
— Скажите ему, что дадим, — шепчет мне она, вдруг оробев.
— Очень хорошо, что мы вас встретили… в темноте плохо видно, — быстро и бессвязно говорю я, — эшелон скоро отходит, оформлять уже некогда… Нам разрешил начальник станции заплатить сторожу… с тем, чтобы он завтра оформил… Вот, пожалуйста, шесть рублей… нам надо торопиться…
Жесткие цепкие пальцы, сжимавшие мое запястье, разжимаются и хватают трешки, лежащие на протянутой ладони.
— Так бы сразу и сказали.;. — он начинает отступать вбок, уголь похрустывает у него под ногами, — Если что, скажите с дядей Колей разочлись.
Мы работаем быстро и молча. Вдали гудят паровозы, что-то грохочет, лязгает, кто-то кричит по громкоговорителю, а вокруг нас стоит тишина и каждый шаг, каждый стук падающего в ведро куска угля кажутся громом, на который вот-вот устремятся настоящие хранители государственной собственности станции Чита и схватят нас.
На обратном пути мы устраиваем краткое совещание — повторить ли набег? Страх уже немного улегся, чувство авантюры овладевает нами. Против одна Люся, но после того как на нее прикрикивает мать: «Коку ночью переодевать, если что, как будем? А воду горячую, где брать? Хватит дурить-то!», смиряется и она.
После трех штурмов угольных куч два ящика у нас в теплушке доверху полны углем. Весело горит печурка, бурлит вода в чайнике. В импровизированной умывалке за занавеской мы отмываем черные от угольной пыли руки, а потом пьем чай, и Валя шепотом — чтоб не услышали дети, увлеченные какой-то игрой — возбужденно рассказывает Андрею о дяде Коле и о моей находчивости, а я испытываю даже некоторую гордость — ведь вот же, как ловко вывернулась.
И только, когда поезд двигается в путь и теплушка затихает, а я снова и снова перебираю в памяти происшедшее, мне вдруг становится очень стыдно. Сколько мелких, презренных, немыслимых прежде грехов совершила я одним махом: воровала, испугалась какого-то жалкого пьяного пройдохи, дала ему взятку за молчание… Если и дальше пойдет таким же темпом…
А утром, когда мы просыпаемся, эшелон стоит на неизвестном полустанке. С обеих сторон расстилаются луга и от красоты буквально захватывает дух. Поле пламенеет, сплошь покрытое желто-красными полыхающими на солнце цветами. В моем детстве они назывались жарками, и я не видела им подобных в Китае, даже на роскошных лугах западной ветки железной дороги. По громкоговорителю объявляют, что поезд простоит здесь не менее шести часов, и сразу же из теплушек на путевую насыпь начинают спускаться, выпрыгивать, осторожно слезать их обитатели.
Через несколько минут поле оживает. Чуть левее протекает речка с песчаными отмелями, со старыми клонящимися к воде ивами — сбившись на берегу семьями, они образуют чудесные, уютные уголки. В излучине речки купаются под присмотром взрослых дети, вдоль берега кипит стирка, разводятся костры, звучат веселые голоса, и трое мужчин из соседней теплушки, зайдя вверх по течению, безуспешно пытаются наловить самодельным бреднем рыбы к обеду. Настоящий пикник.
Постирав, искупавшись и накормив свое семейство, я сажусь в тени ивы, — прислонившись спиной к ее стволу и выставив на солнце ноги. Боже мой, как хорошо! Над ухом лениво жужжит какое-то насекомое, но это ничего, это даже убаюкивает. Сейчас я усну и буду спать долго-долго. Чьи-то шаги. Я медленно открываю глаза. Рядом стоит начальник эшелона Василий Михайлович. Маленький, с простоватым худым лицом, с неглупыми внимательными глазами. В отличие от громогласного Сашки он немногословен и спокоен.
— Разбудил вас? — говорит он.
- Да нет, Василий Михайлович, просто так хорошо, что двигаться не хочется.
— Это верно. — Он опускается рядом со мной на траву, и я только тут замечаю, что на левой руке у него не хватает трех пальцев, а на правой — двух.
— На севере воевал, — говорит он, проследив мой взгляд, — обморозился. Вот и ищу, чем бы поинтересней заняться с тех пор. Я ведь слесарем был. Седьмого разряда. А теперь в Барнауле в сельхозуправлении работаю, бумажки перебираю. С осени, думаю, на агрономический пойти, на вечерний. Все настоящая работа.
— Вы до самого конца войны воевали, Василий Михайлович?
— Нет, в сорок четвертом в негодность пришел… А я что спросить вас хотел, — резко меняет он разговор, — у вас муж перед самой репатриацией умер, что ли?
— Нет, Василий Михайлович, полтора года назад.
— И вы одна на такое решились?.. Я хочу сказать, — быстро поправляется он, — может, лучше было вам погодить. В Китае-то, поди, все обжитое, привычное, а здесь трудно будет вам поначалу…
— В Китае остаются сейчас только те, кто решил ехать в Америку, в Австралию, в Бразилию, другие страны. А те, кто хочет вернуться на родину, не могут откладывать отъезд на неопределенное время. Я должна была ехать.
— Это как понять, в Америку или в Австралию? Захотел, сел да поехал —
