Домой с черного хода - Вера Константиновна Ефанова
— А я приказываю нести. Слышите? Приказываю? Я вам староста и советские законы нарушать не позволю.
— Старосту и скинуть недолго, — негромко и сухо замечает Шура — молодой человек, парикмахер по специальности.
— Недолго, — вторит ему молодая жена, тоже Шура. Они всегда держатся рядом и неизменно поддерживают один другого в разговоре.
Бунт разрастается. Алексей Данилович выкрикивает какие-то угрозы. Мы дружно и не очень внятно возражаем ему. В открытую дверь заглядывают обитатели других теплушек и, узнав в чем дело, спешат сообщить о нашем решении другим.
Но тут просыпается супруга Алексея Даниловича и сразу же вмешивается в спор.
— А ну замолчи! — грозным голосом, перекрывающим все остальные, говорит она. — С утра налакался, дурак убогий! Кто как хочет, так и будет делать. Я, думаешь, поволоку туда подушки грязь собирать? Еще чего! Ложись покуда и спи. Может протрезвеешь к тому времени как мужиков в баню поведут.
Первыми в баню идут женщины. Мы идем с маленькими узелками чистого белья, провожаемые грустным взглядом старосты и равнодушным Эльвиры Трифоновны, стоящей у служебного вагона. Но к порядку она никого не призывает.
Баня в Карымской. Огромное помещение, деревянные лавки, клубы горячего пара, которые вырываются из двери, ведущей в соседнее помещение, а кругом голые, голые, голые. Бледнеет и начинает задыхаться мама, и я поспешно помогаю ей одеться и усаживаю на скамью у входа. Отчаянно ревет Ира, на которую кто-то плеснул горячей водой… Скорей, скорей домой, обратно в милую теплушку.
А теплушка действительно постепенно становится домом. В ней складывается свой незамысловатый, но устойчивый быт. Целый день топится чугунная печурка, на ней посвистывает и булькает китайский самовар — жестяной чайник с длинным, как у лейки, носом. К круглому столу, за которым размещаются восемь человек, то и дело кто-нибудь присаживается. — съесть крутое яйцо, распустить в кипятке бульонный кубик или попить чаю с домашними, тяньцзинскими еще, сухариками и вареньем. Играют дети, тихо переговариваются взрослые, а за раздвинутой дверью бегут как на экране виды Забайкалья.
В Читу мы прибываем под вечер и должны простоять там несколько часов. Купив хлеба и три банки какого-то загадочного частика в томате, я решаю отправить несколько бодрых открыток сестре в Пекин и оставшимся в Тяньцзине приятелям. В маленьком почтовом отделении сталкиваюсь с одним из помощников начальника эшелона — нашим прямым начальством, он сопровождает теплушки с назначением на Алтай. Совсем молодой парень с залихватским золотистым чубом, грудь его как панцирем покрыта всевозможными значками, которые мы сначала по неведению приняли за медали и ордена. Еще вчера про него ходил подобострастный слушок, что он — Герой Советского Союза и его почтительно называли Александром Степановичем. Но после того как его во всеуслышание поливала неправдоподобными ругательствами Эльвира Трифоновна — с которой он, по слухам «дружит», выкрикнувшая между прочим: «Тебя почему на эшелон командировали? Да потому, что ты есть ни на что непригодный дурак и к тому же пьяница!», почтения к нему сильно поубавилось и теперь за глаза он именуется просто Сашкой. Но я считаю, что в нем есть что-то располагающее, добродушное.
— Телеграммку вот пишу, — доверительно сообщает он мне. — В Метеэс. Насчет того, что реаль с нами едет. Пусть лишнюю машину в Михайловку высылают. И людей побольше.
Что такое Метеэс? Что такое реаль? — лихорадочно соображаю я, но спросить как-то неудобно и, понимающе кивнув, пристраиваюсь со своими открытками к высокой стойке. Но Сашка, отправив свою телеграммку, не уходит, он явно поджидает меня.
— Я вот еще что хотел сказать, — обращается он ко мне, увидев, что я бросаю в почтовый ящик открытки, из которых в Тяньцзине и Пекине должны узнать, что едем мы хорошо, интересно и весело. — Староста ваш все больше в лежку лежит, так я с вами поговорю. Вы вот что, Вера Константиновна, организуйте женщин насчет угля.
— Как это насчет угля?
— Уголь нам для печки нужен? Ехать-то еще долго, может недели три. Еще как понадобится… приготовить там чего. А к Байкалу подъедем? Ночи, знаешь, какие холодные там бывают. Детишки померзнут и самим плохо будет. Бабок своих поморозите. По ночам топить придется.
— Нужно, будет уголь принести? Получить откуда-то?
— Получить?.. Да кто его даст? Вон, гляньте туда… — он указывает на черно-бурые конусообразные холмы в отдалении. — Я о чем говорю — надо организовать женщин. Возьмете ведерки или мешки и, как стемнеет туда. Только, чтобы все культурненько было, по-тихому наберете и назад… Ящики надо приготовить. Ссыпете и еще разок другой;
— Но как же?.. Ведь это же…
— Я и говорю, что надо культурненько. Там, правда, не охраняют. Все пользуются. Только, если попадетесь, ни я, ни начальник защищать не будем. Сами выпутывайтесь.
— Александр Степанович, может не надо?
— А это уж как знаешь. Возле Байкала и десять мороза может быть, даром что июнь. Тогда наплачетесь. Нужно только организоваться, да по-тихому произвести операцию. Ничего страшного. Только мужиков с собой не берите. С баб… с женщин, тоись… какой спрос. Скажете, дети замерзли, больные есть… Пошумят немного и отпустят.
— А купить нельзя?
— Кто же его вам продаст? Это же государственный уголь, для нужд железной дороги. Нет, тут только или самим взять, или печку из вагона выкидывай. И я тебе прямо скажу, — у него снова делается доверительный тон. — Мы когда сюда ехали, я везде учитывал обстановку. Вывод — лучше Читы места не найдешь. Так что действуйте. Обговорите все с женщинами, — приготовьтесь и айда.
Я, понурившись, бреду обратно в теплушку. Воровать уголь на станции… А с другой стороны, чем топить печурку? Если действительно будет холодно. Угля у нас кот наплакал. Два раза потопишь, и все. А чаю ведь тоже всем хочется. Всухомятку до самой Солоновки ехать несоблазнительно…
В теплушке мы проводим экстренное совещание. Дети высланы за пределы вагона. Голоса приглушены, но страсти бурлят. Антонина Михайловна, мама Андрея и
