Воспоминания - Ксения Эрнестовна Левашова-Стюнкель
В одно из воскресений я с братом и няней отправились в монастырь к обедне. После обедни мы пошли пить чай к монашке Тане. С трепетом поднималась я по каменной лестнице, где находилась келья. Таня жила не одна, с ней жила еще монашка. Пол в келье был выкрашен в желтый цвет, на полу цветные дорожки, на окнах цветы: фикусы, пальмы и другие зеленые травы, к которым я была равнодушна. Пахло геранью, ладаном и еще чем-то.
У окна стояли большие пяльцы. Таня была большая рукодельница.
Она заинтересовала меня вышивкой, стежкой одеял и другими работами. Таня усадила нас на клеенчатый диван, а сама стала переодеваться. Сняла шерстяное платье, надела сатиновое такого же цвета и покроя, голову повязала белым платочком с черными горошками. Переодевшись, собрала стол и пригласила нас. К чаю подала просвиры, баранки и мед.
С няней она долго о чем-то ласково беседовала, свою речь пересыпала словами «Господня воля», «Господня милость». Манера разговаривать у нее была совсем не такая, как у мирских женщин.
Но меня интересовало другое. Мне надо было изучить келью, я должна была знать, как войти в келью и как из нее выйти. Я должна была знать, как бежать из монастыря в случае, если мне придется жить в нем, если меня отдадут в монастырь. Я не хотела быть монашкой. Такое отречение от жизни мне казалось страшнее смерти. Постриг приводил меня в ужас и отчаяние. Постригом называлось всенародное отречение от жизни и посвящение себя навсегда Богу, отречение от личной жизни и послушание на всю жизнь. Все это мне казалось чудовищным. Мне так жалко было молоденьких монашек! Позднее я узнала, что огромное большинство из них добровольно уходили в монастырь и посвящали свою жизнь служению Богу.
По воскресеньям я стала ходить с няней в монастырь. Многие монашки меня уже знали. Я охотно знакомилась с рукодельницами. Там были и белошвейки, и стегальщицы, и разного рода вышивальщицы.
Такие монашки мне очень нравились. Были и хозяйки, которые ведали кухней, столовой, садом, огородом. При монастыре был прекрасный огород и большой сад. Ни одна мужская нога не допускалась в монастырь. Запирался он большими замками. Двери были литые из чугуна. Окна келий выходили в сад. Огорожен он был глухой каменной стеной. Бежать из монастыря было бы очень сложно. Пожалуй, легче было выучить «Иону во чреве кита», хотя он никак не запоминался.
Дружба с монашкой Таней укрепилась. Она много рассказывала, как постригают, отчего уходят от мирской жизни. У некоторых женщин умирали близкие или какое-нибудь другое большое горе постигало их, и они шли в монастырь. Некоторые находили удовлетворение в монастырской жизни.
Наша няня мечтала только об одном: чтобы мой брат был архиереем.
Она часто, глядя на руки брата, поговаривала: «И ручки-то у него архиерейские». Она глубоко ошиблась. Ручки его были не архиерейские.
Брат вырос, окончил гимназию, потом высшее техническое училище и стал инженером.
Ну а меня вскоре монастырь перестал меня интересовать.
IX. Наша домашняя жизнь
У нас дома был очень строгий распорядок дня. Часы завтрака, обеда и ужина всегда в одно и то же время. Полагалось съедать все, что положат тебе на тарелку. Довольно часто подавали на второе отварное мясо с картофелем и хренной подливкой. Жоржик этого терпеть не мог, но положение было таково — тарелка должна остаться чистой, и пока не съешь, сиди за столом, выйдешь, когда все съел. Жоржик мучительно жевал, мясо перекатывалось со щеки на щеку, оно делалось абсолютно белым, он ухитрялся просиживать с ним от пяти до восьми-девяти часов вечера.
По субботам вся женская половина: мама, Настя, Эмилия и позднее няня и я ходили в баню. Она находилась в конце нашего Савеловского переулка на Курсовой улице, пересечешь ее, и направо «Семейные бани» — большая вывеска, освещенная маленьким газовым огоньком. Как откроешь дверь — клубы горячего пара вырываются на улицу, прямо на тебя. Войдешь, и по полосатой дорожке — к столику, покупаешь билет — отдельный номер на час, у нас всегда один и тот же: последний. Служащий проходит вперед и освещает темную комнату, в которой в больших золоченых рамах под стеклом висели интересные для меня картинки. На одной девушку-невесту в белом закрытом платье причесывала подружка, а другие любовно смотрели на черные прекрасные волосы, рассыпанные по спине. Это было так трогательно и увлекательно, много лет я не уставала смотреть на нее. Другая изображала свадебный пир: бояре, сидя за столом возле жениха с невестой, смотрят, как вносят блюда, высоко держа над головой, с белым лебедем в центре, вокруг которого, очевидно, лежали жареные и нарезанные куски дичи. Пока я раздевалась и одевалась, с удовольствием рассматривала их.
Мебель в комнате мягкая, обитая черной клеенкой, накрытая белыми, хорошо отглаженными чехлами. Входишь в следующую комнату: Настя сейчас же крутым кипятком обливает скамейки, ополаскивает шайки и готовится к священнодействию с моей головой. Она безжалостно обливает меня раза два, я вздрагиваю от горячей ожидаемой неожиданности, она принимается зверски мылить и скрести, голова не выдерживает и шатается из стороны в сторону. Мыло щиплет глаза, хотя они зажмурены. Я быстро нащупываю таз с холодной водой, чтобы как-нибудь облегчить себе всю эту процедуру. Возражать в голову не приходило, все принималось как должное. И какое же облегчение, когда голова вымыта и все мучения позади!
Дальше шло одно наслаждение: плескаться, мыться с удовольствием, принимая на себя физическое воздействие мочалки. Какой же новорожденной чувствуешь себя после этой экзекуции.
В третьей комнате жара была несусветная, в ней парилась одна Настя.
Домой возвращались медленно, усталые, да еще в гору. Папа ждал нас с горячим самоваром. Открывая дверь, весело говорил: «С легким паром!» Освобождаясь от теплой одежды, закутанной головы, облегченные, освеженные, всегда рассказывали о каких-нибудь интересных эпизодах и новостях.
В детстве одной из любимых моих игр была баня. Жертвой избирался Жоржик. Он был маленький толстенький флегматик, мы его терли кубиком по голове, спине и ногам. Он терпеливо сидел, затем его повязывали и укутывали чем только могли. Красный как рак Жоржик переносил все молча. Потом понарошку пили чай.
У меня началась мучительная жизнь. Я ужасно ревновала Бориса к маме, всякое преувеличенное, как мне казалось, внимание, будь
