Ирвинг Стоун - Страсти ума, или Жизнь Фрейда

Ганс страдал также навязчивой мыслью, что у каждого живого существа есть «делатель малышей». Когда он приходил в зоопарк, то его внимание привлекало именно это. Он постоянно спрашивал мать, есть ли у животных пенис, или делатель малышей. Ганс называл вымя коровы пенисом и не понимал, как из него вытекает молоко. Когда ему исполнилось три с половиной года и родилась его сестренка Ганна, он старался присутствовать при ее купании, чтобы найти у нее делателя малышей.

Зигмунд сказал Максу Графу, что Ганс «озабочен загадкой, откуда появляются дети», которая, вероятно, является первым вопросом, пробуждающим умственные способности ребенка.

Ганс часто плакал, когда рядом не было матери. Он хотел, чтобы она ласкала его; иногда вечерами или ранним утром он приходил к матери в спальню и говорил ей, что боится потерять ее; сентиментальная мать брала его к себе в постель. Отец и мать старались отвадить мальчика от привычки трогать собственный пенис. Когда мать впервые увидела его за этим занятием, она допустила, по мнению Зигмунда, ошибку: сказала, что если он будет трогать пенис, то его отрежут. Это породило страх перед кастрацией, который и стал причиной его взвинченности. Макс доверительно сказал Зигмунду, когда невроз мальчика достиг высшего предела:

– Думаю, что его пугает большой пенис, такой, как я могу себе представить, встречается лишь у жеребцов на улицах Вены. Не подсказывает ли вам это что–нибудь, профессор?

– Да, Макс, но первое, о чем я думаю, что следует сказать ему по поводу страхов быть укушенным: это глупость, он просто подменяет одно другим. На деле же он хочет, чтобы мать брала его к себе в постель и ласкала.

Отец Ганса доходчиво объяснил мальчику разницу между мужчиной и женщиной. На какое–то время это, казалось, умерило взвинченность Ганса, но он буквально дрожал от страха, когда нужно было выйти на улицу. Граф попросил Зигмунда заняться лечением: фобия могла нанести серьезный ущерб психическому и физическому здоровью мальчика.

Зигмунд сделал смелый шаг, исход которого он не мог предсказать; такой шаг был возможен лишь с родителями, имеющими представление о психоанализе. Он посоветовал Максу Графу и его жене рассказать Гансу исподволь и осторожно об эдиповом комплексе и объяснить, что потребность Ганса в материнской ласке столь же нормальная, как и желание заменить отца.

Ганс слушал внимательно, казалось, понимал многое из сказанного. Хотя ему было всего пять лет, он оказался способным перейти в своей фантазии к представлению, что он может сохранить мать, не теряя отца. Зигмунд понял это на основании диалога, записанного Максом Графом.

«30 апреля. Заметив Ганса играющим с воображаемыми детьми, я сказал ему:

– Здорово. Твои дети живы? Ты хорошо знаешь, что мальчик не может родить ребенка.

Ганс. Знаю. Раньше я был их мамой, а теперь я их папа.

Я. А кто мама детей?

Ганс. Как кто? Мама, а ты их дедушка.

Я. Тогда тебе хочется стать таким же большим, как я, жениться на маме, а затем хотелось бы, чтобы у нее были дети.

Ганс. Да, желал бы, чтобы было так…»

После этого страхи Ганса прекратились. Он уже не говорил, что его могут укусить лошади, не спрашивал о «делателях малышей» или откуда появляются дети. Он свободно выходил на улицу. Его отец сообщил Зигмунду, что мальчик хорошо кушает и спит, что признаки фобии исчезли. В ответе Зигмунда сочетались удивление и гордость:

– Наш маленький Эдип нашел лучшее решение, чем предлагалось судьбой. Вместо того чтобы устранить отца, он даровал вам то же самое счастье, какое хотел иметь сам, Он обратил вас в деда и оказался достаточно щедрым, чтобы позволить вам жениться на его собственной матери. В его уме это было наилучшим решением.

8

После летней жары Зигмунд почувствовал себя изнуренным месяцами напряженной работы, писания, возни с издателями. Он и Марта решили изменить свои планы: вместо поисков виллы побродить по Каринтии и Далмации, останавливаясь в подвернувшихся гостиницах. Они облюбовали приятное местечко в Санта Кристине, купались в озере, поднимались в горы, собирали горечавку. Зигмунд подцепил инфлюэнцу, оказавшуюся весьма прилипчивой. В начале сентября они перебрались к озеру Оссиакер. Зигмунд имел намерение съездить на Сицилию, посмотреть тамошние римские развалины, но затем решил, что не стоит рисковать здоровьем, когда, как сообщали, дует сирокко, иссушая Палермо и Сиракузы. Ему доставляло удовольствие сочинять письма Карлу Юнгу, тратившему большую часть своего времени на защиту Зигмунда Фрейда и его исследований. Ради собственного спокойствия он уверял себя, что Юнг является более подходящим пропагандистом, поскольку публика нашла нечто чуждое в личности профессора Фрейда и его идеях. Он писал Юнгу:

«Вам открыты все сердца… Люди не хотят, чтобы их просвещали. Поэтому в настоящее время они не могут понять простейших вещей. Когда они станут готовы к этому, то вы увидите, что они способны понять самые сложные идеи. До наступления такого времени остается лишь одно – продолжать работать и как можно меньше спорить… Любой молодой, свежий ум, способный мыслить, – на нашей стороне».

К середине сентября, почувствовав себя бодрее, он решил провести неделю–другую в Риме, обдумать спокойно и не торопясь проблемы, с которыми придется столкнуться в предстоящем рабочем году. Марта заберет детей до конца сентября в Тальхоф. Тетушка Минна была нездорова и находилась некоторое время под наблюдением врачей в Меране. По мнению семьи, несколько дней во Флоренции восстановят увядающее состояние ее духа. С помощью телеграмм условились, что тетушка Минна встретит Зигмунда во Франценфесте. Во Флоренции Зигмунд показал ей фрески Беноццо Гоццоли в часовне Медичи, а на следующий день они съездили в Фьезоле, чтобы полюбоваться превосходным видом на Флоренцию. После ланча на открытой террасе, нависшей над Арно, они осмотрели этрусские скульптуры и стены, которые выстояли под напором вторгшихся римских армий, пытавшихся их разрушить, а затем проехали вдоль холмов в Сеттиньяно, на родину Микеланджело.

Минна вернулась поездом в Меран. Зигмунд купил инкрустированную шкатулку и небольшую тосканскую рамку для зеркала, которые он послал Марте, затем сел на поезд в Орвьето, где имел возможность вновь осмотреть монументальные фрески Синьорелли в Дуомо. Фрески он помнил хорошо, но на память не приходило имя художника. Это побудило его разработать диаграммный подход в вопросе о симптоматичных провалах в памяти или языке.

В Риме в гостинице «Милано», где он останавливался когда–то с братом Александром, ему удалось снять ту же самую комнату. Он провел день в Вилла–Боргезе, осмотрел замок и музей, где восхищался картиной Тициана «Священная и нечестивая любовь». Парк напомнил ему Шёнбрунн с бродящими ланями и фазанами. Следующий день он провел в термах Диоклетиана, превращенных Микеланджело в церковь Санта Мария дельи Анджели, и в монастыре, к тыльной части которого примыкал Национальный музей, где находились нравившиеся ему греческие скульптуры. Он обошел лавки антикваров, купил мраморные чаши, тосканского воина и статуэтку Будды. Вечера он проводил на площади Колонна. В чистом небе висела полная луна, играл военный оркестр, горели фонари, и в отблеске их света вывески сливались с деревьями висячих садов на крыше дома по другую сторону площади. Ему нравилось бродить среди толпы, замечая, что даже некрасивые римлянки прелестны, наблюдать газетных разносчиков, врывавшихся на площадь каждый час с новым срочным выпуском, наподобие газетчиков в Париже; а затем около восьми часов он усаживался в плетеное кресло перед кондитерской лавкой, заказывал десерт и холодный напиток и сидел там до возвращения в гостиницу. Он писал Марте: «Как жаль, что нельзя жить здесь всегда!»