Павел Огурцов - Конспект

Играл, гулял, читал. Сначала чтением руководил отец, и первая книга, которую я прочел на Сирохинской, и прочел с удовольствием, была «Вечера на хуторе близ Диканьки», за ней — «Капитанская дочка», «Детство» и «Отрочество», «Севастопольские рассказы», «Записки охотника», потом — в большом количестве классика, вообще, — русская, украинская, западная, вперемежку с Жюлем Верном, Фенимором Купером, Конан Дойлем — всего не перечислишь.

Читал охотно и регулярно, а Гете, Шиллера и Гейне — на немецком. Брал книги и из богатой библиотеки деда Коли, и однажды за обедом он сказал:

— После моей смерти вся моя библиотека отойдет Пете. Это моя воля, и я прошу ее выполнить.

Взял у деда Коли Лескова и находился под сильным впечатлением рассказа «На краю света». В это время я уже читал газеты и был ошеломлен сообщением из Воронежа о том, что комсомольцы на центральной площади сожгли книги реакционного писателя Лескова.

Больше чтения любил рисовать, и наступил период, когда я рисовал только портреты: бабуси, Лизы, Сережи, Гали, Майоровых, Резниковых, Михаила Сергеевича, Кучерова, Галиных подруг, соседей... Рисовал мягким черным карандашом на листах писчей бумаги и рисовал быстро, за один присест, пользуясь зрительной памятью: посмотрю на натуру, вижу ее на бумаге, раз-два, и готово! И при этом находили большое сходство с оригиналом. Больше всех удался портрет отца. Правда, это, кажется, был единственный рисунок, который получился не сразу, а после нескольких попыток. Портрет удивлял не просто сходством, а схваченным выражением лица, характерным для папы. Федя Майоров, увидев его, взялся за щеку и произнес непонятную тогда мне фразу:

— Черт возьми! Как у Серова.

Почему-то рисовал я только дома, и у меня не было портретов Кропилиных, Аржанковых и школьных товарищей.

Но больше всего, с первого моего появления на Сирохинской, любил строить города, благо — возле летней кухни была очень большая куча кирпича. Как только я этим занялся, Сережа сказал мне:

— Пойдем выберем место для города, чтобы он никому не мешал и тебе никто не мешал.

Площадку выбрали большую, на противоположной стороне от сада, вдоль забора, между калиткой и летней кухней.

Вожусь с городом, приходят Майоровы, остановились и рассматривают мое творение.

— Какой хорошенький город! — восклицает Нина. — Федя, смотри – даже деревья на улицах.

Это я воткнул маленькие веточки.

— А где же вокзал?

А вокзала-то и не было. Сделал вокзал, нарисовал на земле рогаткой рельсы, но они же должны куда-то продолжаться! Провел пути через весь двор в сад и по его дорожкам. Нарисовал разветвление путей на станциях, а возле них должны быть населенные пункты. Чтобы никому не мешать ходить, я эти населенные пункты не строил, а только чертил на земле.

В городе стал обращать внимание на планировку и застройку, критически их оценивать и мысленно вести реконструкцию: вот здесь бы пробить улицу, а здесь построить высокий дом... Стал рисовать по памяти городские пейзажи, реальные и с элементами фантазии, и постепенно такие рисунки вытеснили портреты и другие темы.

Сижу, рисую. Подходит Сережа:

— Это Москалевка?

— Москалевка.

— А где же там этот дом?

А его еще нет. Все засмеялись. Подрастая, перестал строить города — стеснялся: я же не ребенок! А строить хотелось. Но на планировку и застройку Харькова чем дальше, тем больше смотрел с пристрастием и продолжал рисовать городские пейзажи — реальные и воображаемые. Дома к этому моему увлечению серьезно не относились, но и не препятствовали. А между тем ни техника, которой занимался Сережа, ни садоводство, которым увлекался папа, ни успехи Феди, как адвоката, меня не привлекали.

17.

Особенности школы тех лет: ни формы, ни дневника, ни родительских собраний. Школ не хватало, из них можно было исключать, и это, наверное, дисциплинировало, но я не помню ни случаев исключения, ни даже вызова родителей. Цифровых отметок не было, оценки знаний — такие: хор. (хорошо), уд. (удовлетворительно) и неуд. (неудовлетворительно). Очень мало комсомольцев и пионеров, в нашей группе — ни одного. Не было экзаменов — ни переводных, ни выпускных.

Истории, как предмета, не существовало. Было обществоведение, в состав которого входили краткий курс истории России (с учебником Покровского), краткий курс истории Украины (тоже с учебником, в котором я помню портрет Мазепы) и краткие, выборочные сведения из общей истории без каких-либо учебников. Мы учили, что патриотизм — предрассудок, насаждаемый буржуазией в своих классовых интересах. Признавался только пролетарский интернационализм. Мы пели:

Наш паровоз летит вперед,Даем мы старшим сменуИ паровозу полный ходВ Париж, Берлин и Вену.

Отец купил мне двухтомную «Историю России в жизнеописании ее главнейших деятелей» Костомарова. Я читал ее с большим интересом, внимательно, и все мои знания событий из истории России и Украины очень долгие годы были ограничены сведениями, почерпнутыми в этих книгах. Взрослым я спросил у отца, почему он купил именно Костомарова. Отец ответил:

— Купил то, что смог достать.

— А если бы мог выбирать?

— Пожалуй, все равно купил бы Костомарова.

— А почему?

— Из всех серьезных авторов Костомаров, пожалуй, писал наиболее популярно, а для твоего возраста это было важно.

— А гимназический учебник?

— Ой, нет! Он, как бы это сказать? Очень уж тенденциозен.

Горький — мелкобуржуазный писатель. Только после возвращения в Советский Союз он стал основоположником пролетарской литературы и социалистического реализма. Произведений Достоевского не проходили: реакционный писатель, мракобес. Чехов ограничивался «Ванькой Жуковым», «Спать хочется», «Хамелеоном» и «Человеком в футляре». Чехов — аполитичный пессимист. Есенин — мещанский поэт и носитель кулацкой идеологии. Куприна я знал только потому, что он был в библиотеке деда Коли. О существовании Бунина не подозревал. Украинская литература подавалась честнее: из нее не были исключены ни Панько Кулiш, ни Грiнченко, ни Винниченко. Рассказ Винниченко «Хведько халамидник», включенный в школьную хрестоматию, запомнил на всю жизнь.

Преподаватели – бывшие учителя гимназий, — и очень хорошие, и посредственные, и совсем слабые. Самой никудышней была преподавательница немецкого. Ее никто не слушал.

Иногда вся группа гудела с закрытыми ртами. Тогда она закрывала глаза, молотила по столу кулаками, топала ногами и визжала.

Учился я хорошо. В школу ходил охотно. Когда болел — не мог дождаться выздоровления. Недисциплинированностью не отличался, заводилой не был, но и от компании не отставал. Только раз так разошелся, что боялся — как бы меня не исключили.