Дмитрий Ломоносов - Плен

    Русский врач, передавая меня на попечение итальянцу, рассказал, что вытащил меня из горы трупов, выгруженных из вагона, увидев, что во мне еще теплится жизнь. После того, как санитары госпиталя провели меня через санитарную обработку, он подробно меня исследовал, результаты исследования внесены в медицинскую карту, оставленную на тумбочке около моей кровати. Сказал, что дальше все зависит от моего желания выжить, шансы на это есть, и ушел.

    Через много лет, кажется в 1977 или 1978 году в журнале «Новый Мир» мне попалась на глаза опубликованная в конце номера мелким шрифтом повесть «Восточные университеты». Ее автор - бывший военный переводчик, служивший после войны в лагере для немецких военнопленных из числа высших офицеров, проходивших «перевоспитание». Лагерь находился в городке, разделенном границей между Латвией и Эстонией, по-эстонски Валга, по-латышски Валка. В госпитале этого лагеря работал бывший морской военный врач, освобожденный из немецкого плена, который он отбывал в лагере Зандбостель.

    По описанию я сразу узнал моего спасителя. Через редакцию «Нового Мира», выяснив адрес автора, я написал ему. Из ответа выяснилось, что это - доктор Дьяков, проживавший в городке Сходня, что под Москвой, умерший за несколько лет перед этим.

    Слишком поздно и случайно я узнал об этом.

    Доктор Градоли с помощью санитара сделал мне перевязку прямо в палате, считая, что таскать меня в операционную опасно. Расспрашивая меня, долго пытал, есть ли у меня «Трия сушька». Я никак не мог понять, чего он хочет.

    Тогда он сунул мне под нос немецко-русский словарь, открытый на слове « Tryasutscka =Трясучка, лихорадка». Я ответил, что озноба (трясучки) у меня нет, но ощущаю постоянное жжение в груди.

    При перевязке на правой ступне отвалились отмороженные черные пальцы, остались торчать оголенные кости стопы. Доктор сказал, что подождет, если не будет проявляться гангрена, то он не станет ампутировать стопу, она может мне еще пригодиться. Сделал мне внутривенный укол, от которого вдруг стало жарко в горле, и я уснул.

    Разбудили меня тем, что принесли обеденную баланду. Она была нисколько не лучше, чем в прежних лагерях, и я ее выпил даже без аппетита. Вскоре вновь пришел доктор Дьяков в сопровождении, судя по форме, француза. Сказал, что у меня крайняя форма дистрофии, когда желудок не вырабатывает сок, необходимый для переваривания пищи. В то же время, мне необходимы жиры, которых не хватает в лагерном рационе. Француз, пришедший вместе с ним, принес мне банку жира, который мне нужно съесть за два дня. Если желудок справится, и я не умру от голодного поноса, то выздоровление мне обеспечено. Он считает, что шансов выздороветь у меня все же больше.

    Оставив француза около меня, он ушел. Француз оказался французским армянином (второй раз мне встретился армянин из Франции), его, которому я обязан жизнью, я запомнил, как зовут: Месроп Аветисян. Он оказался моим земляком по Ростову: в двадцатых годах он эмигрировал из Ростовского пригорода - Нахичевани во Францию.

    Невольно вспомнились особенности военного быта - культ землячества. Первый же вопрос, который задавали друг другу при встрече солдаты - "откуда ты?".

    Помню характерную картину.

    К пересыльному пункту (лагерю) приближается колонна солдат (пленных). Из колонны и из-за ограды лагеря звучат возгласы: "Рязанские (курские, ростовские и т.п.) есть?" И после того, как вновь прибывшие смешиваются со "старожилами", идет активный поиск земляков. Земляки в этих условиях - почти родственники, они считают себя обязанными помогать друг другу в меру своих возможностей.

    Таким "богатым" земляком я обзавелся в лагере "Занд-бостель", ему, вслед за доктором Дьяковым, я обязан жизнью.

    Открыл банку я на следующий день. Это оказался, по-видимому, смальц - топленое свиное сало. Утром принесли хлеб, я намазал на него толстым слоем сало, днем – несколько ложек разболтал в баланде.

    В отличие от других лагерей, здесь давали утром кроме обычной порции хлеба, кусочек маргарина, ложку сахарного песку и кубик консервированного мяса, размером грани в 1 см. За два дня банку я прикончил, вероятно, не без помощи лежавшего надо мной коллеги. Ирония судьбы: он скончался от голодного поноса уже после освобождения в апреле 1945 года.

    Месроп приходил еще несколько раз, пока его не "засекли" охранники, приносил мне куски хлеба.

    Откуда-то появился человек, попросивший у меня разрешения сделать мой портрет. Он сказал, что имеет уже много рисунков, которые, в дальнейшем, расскажут потомкам о пережитом нами во время войны. Чтобы придать мне удобное для позирования положение, он подтащил меня к спинке кровати, оставив в полусидячем положении. Было очень неудобно и больно опираться на несуществующие ягодицы, но, ради искусства, я терпел. Поработав некоторое время, так и не показав мне свое «творение», он удалился, оставив меня в том же положении. С невероятным трудом я сполз, вновь кое-как улегшись на подостланную шинель.

    Разглядел медицинскую карту, оставленную доктором Дьяковым на тумбочке. Не разобрав написанные по-латыни медицинские заключения, обратил внимание на показатели измерений, вес - 26 кг!. На схеме грудной клетки заштрихована часть правого легкого.

Миша окликнул меня из другого угла палаты, он оказался здесь же. По его словам, у него так же, как и у меня, сильно отморожены ноги, врач, опасаясь гангрены предполагает ампутацию части ступни. Лежащий справа от меня сосед оказался моим земляком по Москве. Анатолий Иванов, он до войны играл на виолончели в оркестре Большого театра. Мы с ним разговорились, тем для бесед хватало: вспоминали Москву, Третьяковку, Парк Культуры с его аттракционами, который славился в Москве не меньше, чем теперешний Дисней Лэнд в США. Вспоминали о музыкальных спектаклях Большого театра, которые я слышал по радио. Побывать мне пришлось только на Дубровском и Красном маке. Я пытался насвистывать знакомые арии, он поправлял меня. Он подробно рассказывал о содержании спектаклей, о мизансценах и декорациях, о нарядах актеров, об исполнителях. Это было интересно и помогало преодолевать тягучее время.

Принесли пробирки для взятия мокроты - проверка наличия в ней палочек Коха. Говорили, что у кого найдут, тому будет положено дополнительное питание. Анатолий попросил меня сплюнуть в его пробирку, не сомневаясь, что у меня найдут бациллы туберкулеза. Я это сделал, и действительно, через несколько дней мне и ему объявили о том, что нам положен дополнительный паек: три отварных картофелины в мундире и стакан снятого молока. Это было очень существенное дополнение к лагерному рациону. Не могу на прерваться, забежав вперед. В 1947 году, оказавшись в отпуске в Москве, я отправился разыскивать его по оставленному им мне адресу: ул. Маркса-Энгельса, 6 (или 10). Легко нашел эту улицу за зданием библиотеки им. Ленина, противоположная зданию библиотеки сторона - старомосковские дворы с деревянными двухэтажными домами, ныне снесенными. Вошел во двор, стал спрашивать про Анатолия Иванова. Кто-то из жителей, взглянув на меня удивленно, показал квартиру. Позвонил, меня впустили, узнав, кто я и зачем пришел. Жена Анатолия сказала мне, что несколько месяцев назад он умер от туберкулеза. Мне оставалось только посочувствовать горю родных и рассказать им о днях, проведенных вместе с ним в лазарете немецкого лагеря для военнопленных. Вот, как удивительно и трагично складывается судьба!