Владислав Дворжецкий. Чужой человек - Елена Алексеевна Погорелая
Юные, бескомпромиссные, по-шестидесятнически искренние и откровенные в проявлении собственных чувств журналисты готовят материал по медицинской тематике, и вдруг выясняется, что у одного из друзей – болезнь Ковача, летальный исход при которой наступает в течение нескольких месяцев. Действие из прокуренных и шумных редакционных коридоров переносится в больницу, где рядом с главным героем дежурят по очереди то жена, то любовница, а бойкие коллеги-журналисты чуть ли не впервые в жизни видят лицом к лицу молчаливых врачей – тех самых, от кого сегодня зависят последние дни их товарища. Жизнь и смерть, дружба и любовь, профессиональная честность и карьерные перспективы (рассказчик у Жуховицкого пишет сенсационный материал о заграничном препарате, на который возлагает большие надежды; надо ли говорить, что ни привезенное из-за границы лекарство, ни репортаж Королева не спасут умирающего?): все это так живо обращалось к жизненному опыту и актерским исканиям вчерашних студийцев, так точно резонировало с их личными переживаниями, что пьеса «Возраст расплаты» (или – в другом своем варианте названия – «Верхом на дельфине») в Омском драматическом театре просто была обречена на успех.
Дворжецкий играл в ней доктора Шапкина, палатного врача умирающего героя. Однако, видимо, драма Жуховицкого так его зацепила, что он (переживший гибель друзей в море, помнивший свои фельдшерские дежурства и будни) был готов играть у поставившего ее приезжего режиссера Н. Чонишвили все роли подряд. В рамках «дополнительных назначений» он исполняет роль парня из больничной массовки, в спектакле от 1 апреля заменяет заболевшего коллегу в роли медицинского профессора Евгения Мироновича – так заменяет, что ему объявляется благодарность за «срочный и качественный ввод»… Однако, к сожалению, даже после премьеры «Возраста расплаты», с успехом состоявшейся 25 марта 1969 года (о спектакле писали омские газеты, говорили зрители; еще бы: на сцене в тот вечер были все театральные звезды Омска, включая и жену режиссера, красавицу из Тбилиси Валерию Прокоп), в жизни Дворжецкого ничего принципиально не изменилось, и он всерьез начинает задумываться о том, чтобы оставить сцену и заняться чем-то иным.
Прости меня, жизнь.
Мы – гости,
где хлеб, и то не у всех,
когда земле твоей горестно,
позорно иметь успех…
2
Но к медицине обратно уже не вернешься – в этой сфере нужна постоянная практика. С собственной режиссурой у Дворжецкого не сложилось. Вязание, здорово выручавшее молодую пару («…при нашем безденежье это был заработок, – вспоминала Пиляева. – Наши очень замечательные дамы просили мерочки снять, связать»), конечно, занимало время и приносило кое-какие свободные деньги, однако не заниматься же этим всю жизнь? Впрочем, к ремесленной работе, работе руками, у Дворжецкого, судя по всему, всегда была склонность. В доме своего друга, врача Александра Рабиновича, он то и дело уединялся в закутке с токарным станком, пытался что-то на нем вытачивать, мастерить. Дома, в Газетном, эти слесарные и металлические изделия не появлялись, но друзья знали: «у Шурика» Владик работает.
О том, что Дворжецкий часто проводил свободное время в большой квартире Рабиновичей в доме № 1 на площади Дзержинского, наискосок от драмтеатра, рассказывала и жена Рабиновича В. Савелова:
Находил там укромный уголок: спит или читает, слушает классическую музыку (очень любил). В доме черт-те что происходит – ему не мешает. Утром репетиция в театре, вечером спектакль. А между ними время проводил у Шурика…[58]
Ну да, коротать часы до вечерних спектаклей куда удобнее было у друга, чем торопиться домой, в Газетный, где в крошечной комнатке бабушки наперебой возились с маленькой Лидой. К тому же у Рабиновичей была обширная библиотека: отец Александра, профессор Марк Соломонович, которого и по сей день называют легендой омской медицины, не только собирал самые разные, в том числе и дефицитные тогда, книги, но и писал сам. «Чехов и медицина», «Ранение и смерть гениального русского поэта А. С. Пушкина» – это всё темы его исследований, и можно себе представить, что бывшего студента медицинского училища Дворжецкого подобные материалы на стыке литературы и медицины живо интересовали. Были в доме и новинки литературы 1960-х – от входивших тогда в моду братьев Стругацких до книжки о Винни-Пухе. Дворжецкий, молодой отец, не мог не интересоваться детским чтением и очень радовался, достав дефицитного Милна – Заходера. Впервые этот перевод появился в 1960 году и немедленно разлетелся по книжным прилавкам, радуя не только маленьких, но и взрослых читателей; в компании Дворжецкого истории о медвежонке читали по ролям, покатываясь со смеху, а потом Владислав и Светлана читали те же истории дочери Лиде…
Вообще и в доме Рабиновичей, и в Газетном переулке бытовала дорогая Дворжецкому интеллигентская традиция чтения вслух вечерами. В семье Дворжецких эту традицию завел еще Вацлав Янович: в довоенном Омске они с Таисией Владимировной читали большие книги по очереди, совмещая почти по-булгаковски уютный и безмятежный досуг с актерским тренингом чтения по ролям. После ареста мужа Таисия Владимировна традицию сохранила, только теперь по очереди читала уже с Владиславом, а в 1960-е к ним присоединилась Светлана, особенно оценившая то, что так быстрее прочитывались книги, которые попадали к молодой семье на одну ночь. Так читалась «возвращенная» литература, так ходили по рукам дефицитные издания – многие, видимо, из профессорского дома Рабиновичей. Вполне вероятно, что среди этих книг был и ставший настоящим открытием для молодежи 1960-х М. Булгаков.
Первым посмертным изданием Булгакова, на долгие десятилетия вычеркнутого из читательского обихода советской России, стал тоненький сборник 1955 года, куда вошли пьесы «Дни Турбиных» и «Последние дни». Встреченное с небывалым восторгом, издание повторилось и дополнилось. В 1962-м в издательстве «Искусство» вышли «Пьесы», включившие в себя не только культовые «Дни Турбиных» – драму, о постановках которой старые театралы могли еще помнить по 1920-м годам, когда эта пьеса гремела в обеих столицах, умея угодить всем и каждому (просоветски настроенным зрителям нравилась сентенция Мышлаевского в финальном акте, провозглашающего «ура» Совету народных комиссаров, антисоветски – вся эта атмосфера домашнего интеллигентного, почти праздничного уюта под мягким светом лампы, пусть безвозвратно утраченного, но всё еще напоминающего о себе), но и вовсе малоизвестные «Дон Кихота», «Кабалу святош» и, разумеется, «Бег».
Издание этих пьес, а вслед за ними, в 1966 году, – романа «Мастер и Маргарита», пусть и в неполной версии, произвело настоящий фурор. Несколько лет подряд читающая молодежь только и делала, что перебрасывалась цитатами из Булгакова, отвечая на реплику «Сижу, никого
