О себе любимом - Питер Устинов
Теперь я понимаю, почему его считали великим педагогом. Я сразу ощутил огромную тягу к нему и его ненавязчивой мудрости.
Вернувшись в Лондон, я стал просить, чтобы мне купили новый галстук, потому что мне надоело все время надевать школьный, вишневого цвета. Я мечтал о галстуке с разноцветными полосками или в горошек, как у отца. В конце концов мама сдалась и дала мне немного денег, и мы с Фридой отправились в универмаг «Хэрродс», откуда я почему-то вернулся в черном галстуке. Маму я застал в слезах: за десять минут до моего возвращения она получила телеграмму о том, что в Ленинграде тихо скончался ее отец.
Затем во время каникул мы вынуждены были ездить в Германию, чтобы отец мог отчитаться перед своим начальством: герром Дитцем в Кельне и герром Хеллером в Берлине. Я почти ничего не помню об этих людях — только хриплый звук немецкого языка, когда на нем говорят узколобые упрямые чиновники, да подвывание женщин, когда им кажется, что они вносят в производимый мужчинами шум ноту сердечности. Однако одно я помню: как мне понадобилось сходить в туалет в доме герра Хеллера, который, по слухам, был прижимист. Этот слух подтвердился: в туалете я обнаружил разрезанные на четвертинки кусочки писчей бумаги с дыркой в одном углу. Через эту дырку была продета бечевка, и все это висело на гвозде, кое-как вбитом в стену. На бумаге были сообщения, напечатанные фиолетовой лентой. На многих стоял гриф «Секретно» и даже «Совершенно секретно». Насколько простой способ уничтожения документации — не чета современным методам ЦРУ и ФБР. А еще говорят, что мы живем в век технического прогресса!
В тот же самый день в Берлине проходил парад в честь бесстрашной летчицы того времени. Если я правильно помню, то звали ее Элли Бейнхорн и она перелетела откуда-то в какое-то другое место без всяких происшествий, тем самым поспособствовав развитию немецкой промышленности. Я смотрел парад из окна квартиры герра Хеллера и видел самого Гинденбурга: он сидел в машине, желтый и неподвижный, словно его надули, как надувной матрас.
После смерти дедушки его вдове разрешили эмигрировать в Берлин, где жила их дочь, моя тетя Ольга. Она работала в больнице рентгенологом. Мы с мамой навестили их в 1933 году, когда мне было тринадцать. В Германии уже было неспокойно. Грузовики с мерзкими типами, тесно прижатыми друг к другу в каком-то отвратительном единении, ездили по улицам и орали «Deutschland erwache!» (Проснись, Германия!). Если такое количество взрослых мужчин не могли найти себе времяпрепровождения получше, это не сулило ничего хорошего всем остальным. Наиболее рьяные из этих идиотов уже били стекла в витринах принадлежавших евреям магазинчиков. Общество начинало уставать от трудностей, которые приносила все более недееспособная демократия. Все казалось уродливым и злобным.
Естественно, моя тетка приложила все силы к тому, Чтобы найти мне друзей моего возраста. Увы: навязать детям друзей так же трудно, как и взрослым. Она подыскала мне соседского мальчишку, крепкого паренька с «берлинской стрижкой»: довольно длинные волосы на макушке, а вокруг ушей все выбрито. В высшей степени неэстетичная прическа. Он познакомил меня со своим лучшим другом, который оказался евреем. До поджога Рейхстага оставалось всего несколько дней.
Мы отправились в Грюнвальд играть — во что, я понятия не имел. Прогуливаясь под деревьями, начали говорить о политике. Наш юный сосед оказался убежденным нацистом и высоко отзывался о новой Германии, которая восстанет из постыдной золы Версальского мира. То, что он говорил и как он это говорил, было явным подражанием человеку властному и косноязычному — возможно, его отцу. А еще он произнес какие-то многословные декларации относительно чистоты расы и объяснил, как с незапамятных времен евреи проникали внутрь германского народа, словно амебы. Он заявил, что настало время удалить это инородное . тело. Как это ни странно, еврейский мальчик с ним соглашался: он время от времени кивал и заверял меня, что все это — правда.
В лесу оказалось множество молодых людей, которые натаскивали немецких овчарок: бросали им палки, кричали, подавали знаки рукой. Огромные собаки выскакивали из-за деревьев, взметая опавшую листву и чуть не падая от бешеного желания повиноваться, и тут же снова исчезали, зажав в клыках какой-нибудь предмет. Грюнвальд никак нельзя было назвать лесной тишью: здесь шла подготовка к каким-то будущим эксцессам. Овчарки были чудовищно большими, крепко сложенными и всецело преданными воле баранов, которые их натаскивали. Мимо протопала группа юнцов, распевая старинную песню, превращенную в марш. Мне объяснили, что это не бойскауты, а вандерфогели: их добрый свет уже начинал гореть на тысяче жаровен Нюрнберга.
Два навязанных мне приятеля закурили украденные дома сигареты и рассказали, что курят специально, чтобы привлечь внимание лесника: это был извращенец, который искал любого предлога для того, чтобы привязывать маленьких мальчишек к стиральной доске, которую держал в сторожке, и обрабатывать им попы тростью. Задавая им порку, он читал нотацию о вреде курения или онанизма или другого греха, за которым он их застал. После этого объяснения мальчишки предложили сигарету, любезно украденную для меня, но я с благодарностью отказался. Тем не менее я зорко следил, не покажется ли лесник: в отличие от моих спутников, его хобби не вызвало у меня энтузиазма. Они красочно описывали мне наслаждение от порки, хотя и признались, что сами ни разу не попадались и даже не знают, как выглядит этот злобный лесник. Все это было частью фольклора, который удивительно гармонировал с дисциплинированными псами, милитаризованным Шубертом и невинным обрамлением в виде немецкого леса.
То, что произошло потом, было по-настоящему тошнотворным. Отставив в сторону политические декларации и эротику, они перешли от теории к практике. Друзья понимали, что им предстоит расстаться, словно влюбленным, над которыми тяготеет злой рок: давление расы и геополитики было слишком велико, личная симпатия должна была уступить место великой исторической реальности. Они пришли в этот укромный уголок для того, чтобы устроить собственный блеклый вариант «Гибели любви», изобретя ритуал, который был одновременно отвратителен своей амбициозностью и смешон своей бессмысленностью. Поклявшись в вечном братстве вопреки любой ожидающей их судьбе, они принялись вскрывать себе вены ржавым кухонным ножом, чтобы их кровь смешалась, став неоспоримым свидетельством единения. Поскольку у меня не было оснований полагать, что они знают разницу между венами и артериями, и, главное, поскольку я почувствовал, что меня вот-вот вырвет, я пустился в бегство. Я бежал всю дорогу до дома, не обращая внимания на злобное недоумение псов, принадлежавших к породе, которая возбуждается при виде
