Невероятная жизнь Фёдора Михайловича Достоевского. Всё ещё кровоточит - Паоло Нори
Жизнь в Коломне страх уединенна: редко покажется карета, кроме разве той, в которой ездят актеры, которая громом, звоном и бряканьем своим одна смущает всеобщую тишину. Тут все пешеходы; извозчик весьма часто без седока плетется, таща сено для бородатой лошаденки своей. Квартиру можно сыскать за пять рублей в месяц, даже с кофием поутру. Вдовы, получающие пенсион, тут самые аристократические фамилии: они ведут себя хорошо, метут часто свою комнату, толкуют с приятельницами о дороговизне говядины и капусты; при них часто бывает молоденькая дочь, молчаливое, безгласное, иногда миловидное существо, гадкая собачонка и стенные часы с печально постукивающим маятником. Потом следуют актеры, которым жалованье не позволяет выехать из Коломны, народ свободный, как все артисты, живущие для наслажденья. Они, сидя в халатах, чинят пистолет, клеят из картона всякие вещицы, полезные для дома, играют с пришедшим приятелем в шашки и карты и так проводят утро, делая почти то же ввечеру, с присоединеньем кое-когда пунша. После сих тузов и аристократства Коломны следует необыкновенная дробь и мелочь. Их так же трудно поименовать, как исчислить то множество насекомых, которое зарождается в старом уксусе. Тут есть старухи, которые молятся; старухи, которые пьянствуют; старухи, которые и молятся и пьянствуют вместе; старухи, которые перебиваются непостижимыми средствами, как муравьи, – таскают с собою старое тряпье и белье от Калинкина мосту до толкучего рынка, с тем чтобы продать его там за пятнадцать копеек; словом, часто самый несчастный осадок человечества, которому бы ни один благодетельный политический эконом не нашел средств улучшить состояние».
Такой увидел Коломну Гоголь в 1835 году. Одиннадцать лет спустя, в 1846-м, в деревянном домике в Коломне собиралась по пятницам группа филантропов, увлекавшихся экономическими, социалистическими и революционными теориями. Появлялся среди них и молодой писатель Фёдор Михайлович Достоевский, переживавший творческий кризис.
5.6. Кружок
В конце осени 1846 года Достоевский переехал на Васильевский остров, отделенный от Зимнего дворца рукавом Невы, и поселился на Большом проспекте, одном и трех проспектов, пересекающих остров.
Попутно замечу, что мне тоже не раз приходилось жить на Большом проспекте Васильевского острова, и прожил я там достаточно долго; говорю это не для того, чтобы лишний раз упомянуть о себе, а чтобы подчеркнуть, что любители литературы, приезжая в Петербург, почти наверняка поселятся по соседству с одним из тех домов, где жили Гоголь, Пушкин, Тургенев, Лермонтов, Салтыков-Щедрин, Хармс, Блок, Белый, Набоков, Анна Ахматова, Бродский, Довлатов и так далее, и так далее. Конец попутного замечания.
Тогда же, осенью 1846 года, на Большом проспекте Васильевского острова Достоевский с несколькими товарищами организовал в своем доме своеобразную коммуну, которую они называли «ассоциацией».
«Дружеская атмосфера „общежития“, – пишет Евгения Саруханян, автор книги „Достоевский в Петербурге“, – помогла молодому писателю пережить литературные неудачи, тяжесть разрыва… <…> с Белинским».
Участники коммуны пытались жить по системе Фурье, в духе социалистических идей, волновавших в то время молодые умы, причем не только в России (два года спустя, в разгар описываемых событий, в Германии выйдет манифест с красноречивым началом: «Призрак бродит по Европе – призрак коммунизма»).
Обитатели «общежития» посещали «пятницы» в доме Петрашевского, к ним присоединялся и Достоевский. На этих собраниях обсуждалось учение Фурье и его новое общество, разделенное на ячейки – фаланги, проживающие в специальных зданиях – фаланстерах.
В деревне Деморовке, небольшом родовом имении Петрашевского (где у него было душ двести пятьдесят крепостных), зимой 1847–1848 года он построил фаланстер для собственных крестьян, которые, однако, накануне заселения устроили поджог, и огонь все уничтожил.
Как пишет Саруханян, Петрашевский считал, что его современникам, живущим в обществе, «устройство которого не соответствует естественным потребностям человека», нужно время, чтобы понять Фурье.
Еженедельные встречи по пятницам в доме Петрашевского начались за несколько месяцев до его знакомства с Достоевским, зимой 1845 года, объединив молодых социалистов, утопистов, противников крепостного права и сторонников республиканской формы правления, которая должна была сменить правление тирана (на троне тогда сидел царь Николай I).
В 1846 году под редакцией Петрашевского было подготовлено второе издание «Карманного словаря иностранных слов, вошедших в состав русского языка».
Он же написал и большинство словарных статей, таких, например, как «Материализм», «Мистицизм», «Мораль», «Естественный закон».
Мистицизм, по мнению Петрашевского, – это огромное заблуждение, «самое большое препятствие на пути прогресса человеческого разума».
Материалистами Петрашевский называл тех, кто «получил ясное представление о материи и духе и пришел к выводу, что ничего, кроме материи, в мире не существует».
Этим словарем, как писал Александр Герцен, кружок Петрашевского «удивил всю Россию». Однако второе издание «Карманного словаря иностранных слов», вышедшее под редакцией Петрашевского в апреле 1846 года тиражом две тысячи экземпляров (и посвященное брату царя, великому князю Михаилу Павловичу), было запрещено цензурой уже через несколько дней, и весь тираж, кроме уже проданных трехсот пятидесяти экземпляров, был изъят из продажи и предан огню – как вскоре случится и с фаланстером в Деморовке.
Книга «Достоевский в Петербурге» увидела свет в 1970 году, поэтому неудивительно, что Евгения Саруханян положительно оценивала кружок Петрашевского, отмечая: Ленин считал, что социалистическая интеллигенция возникает «начиная с кружка петрашевцев».
Удивляет другое, особенно после всего прочитанного (в частности, о тех, «кто получил ясное представление о материи и духе и пришел к выводу, что ничего, кроме материи,
