Невероятная жизнь Фёдора Михайловича Достоевского. Всё ещё кровоточит - Паоло Нори
Чтение письма произвело большое впечатление на единомышленников Петрашевского.
Один из них отмечал: «Письмо произвело общий восторг… Все общество было как бы наэлектризовано».
Это цитата из донесения агента III отделения итальянца Антонелли, внедрившегося в кружок Петрашевского.
Воспоминания Майкова о том, как горячо Достоевский мечтал о перевороте в России, появились намного позже (они датируются 1873 годом; Достоевский, прочитав тогда рассказ друга, подтвердил, что «все именно так и было», хотя, по словам писателя, Майков «о многом умолчал»), а в тот вечер, 15 апреля 1849 года, в доме Петрашевского Майков никому об этом не говорил, так что именно чтение письма Белинского Гоголю и послужило причиной того, что суд вынес Достоевскому смертный приговор.
Но почему это было настолько опасно – публично читать письмо Белинского?
5.11. Два важнейших автора
У русского писателя двадцатого века Даниила Хармса есть два небольших текста (Хармс почти всегда писал небольшие вещи), посвященных Пушкину и Гоголю.
Первый текст («О Пушкине») звучит так:
«Трудно сказать что-нибудь о Пушкине тому, кто ничего о нем не знает. Пушкин – великий поэт. Наполеон менее велик, чем Пушкин. И Бисмарк по сравнению с Пушкиным ничто. И Александры I, и II, и III – просто пузыри по сравнению с Пушкиным. Да и все люди по сравнению с Пушкиным пузыри, только по сравнению с Гоголем Пушкин сам пузырь.
А потому, вместо того чтобы писать о Пушкине, я лучше напишу вам о Гоголе.
Хотя Гоголь так велик, что о нем и написать-то ничего нельзя, поэтому я буду все-таки писать о Пушкине.
Но после Гоголя писать о Пушкине как-то обидно. А о Гоголе писать нельзя. Поэтому я уж лучше ни о ком ничего не напишу».
Я перевел эту миниатюру на итальянский для антологии под названием «Катастрофы» («Disastri»). Второй текст в переводе Розанны Джаквинты вошел в антологию «Случаи» («Casi»); это нечто вроде театральной сценки, в оригинале выглядящей так (орфография и пунктуация авторские):
«Гоголь (падает из-за кулис на сцену и смирно лежит).
Пушкин (выходит, спотыкается об Гоголя и падает): Вот чорт! Никак об Гоголя!
Гоголь (поднимаясь): Мерзопакость какая! Отдохнуть не дадут. (Идет, спотыкается об Пушкина и падает) – Никак об Пушкина спотыкнулся!
Пушкин (поднимаясь): Ни минуты покоя! (Идет, спотыкается об Гоголя и падет) – Вот чорт! Никак опять об Гоголя!
Гоголь (поднимаясь): Вечно во всем помеха! (Идет, спотыкается об Пушкина и падает) – Вот мерзопакость! Опять об Пушкина!
Пушкин (поднимаясь): Хулиганство! Сплошное хулиганство! (Идет, спотыкается об Гоголя и падает) – Вот чорт! Опять об Гоголя!
Гоголь (поднимаясь): Это издевательство сплошное! (Идет, спотыкается об Пушкина и падает) – Опять об Пушкина!
Пушкин (поднимаясь): Вот чорт! Истинно что чорт! (Идет, спотыкается об Гоголя и падает) – Об Гоголя!
Гоголь (поднимаясь): Мерзопакость! (Идет, спотыкается об Пушкина и падает) – Об Пушкина!
Пушкин (поднимаясь): Вот чорт! (Идет, спотыкается об Гоголя и падает за кулисы) – Об Гоголя!
Гоголь (поднимаясь): Мерзопакость! (Уходит за кулисы).
За сценой слышен голос Гоголя: „Об Пушкина!“»
Когда я впервые прочитал эту сценку лет тридцать назад, я сразу подумал о Толстом и Достоевском, потому что всем изучавшим русский язык (так было и со мной, когда я начал учить русский тридцать лет назад) обычно задают одни и те же вопросы. Сначала спрашивают: «Ты что, правда изучаешь русский? А зачем тебе русский язык?» После чего следует вопрос: «А кто тебе больше нравится, Толстой или Достоевский?»
Так происходило всегда: стоило сказать, что ты читаешь роман Толстого, как человек смотрел на тебя, поправлял очки, если носил их, и спрашивал: «А что, тебе не нравится Достоевский?» Если ты говорил, что читаешь Достоевского, на тебя так же смотрели, поправляли очки (если их носили) и спрашивали: «А что, тебе не нравится Толстой?»
Так уж повелось: как только речь заходит о Достоевском, сразу вспоминают Толстого – они как Лорел и Харди[31], как Эббот и Костелло[32], как Рик и Джан[33] или как мама и папа, о которых допытываются у детей: «Кого ты больше любишь, маму или папу?» Они неразлучны – так было и в начале двадцатого века, и в середине девятнадцатого, и во времена Достоевского, и во времена Хармса; так же было и когда я изучал русский язык тридцать лет назад. И это касается не только Толстого и Достоевского, но и Пушкина и Гоголя.
В последнее время, мне кажется, мода на Пушкина и Гоголя, а заодно и на Толстого с Достоевским, пошла на убыль, сейчас в моде, скорее, Светлана Алексиевич и Василий Гроссман, которых считают важнейшими (и обязательными к прочтению) авторами, помогающими понять, что происходит с миром сегодня, а может, я чего-то не знаю, тогда прошу прощения и открываю скобку, чтобы вкратце пояснить, к какому выводу приводит нас этот абзац: тот факт, что Пушкин и Гоголь, Толстой и Достоевский несколько утратили свою актуальность в современной повестке дня, по крайней мере у нас в Италии, имеет, на мой взгляд, свои плюсы; это пришло мне в голову, когда один мой русский приятель, знавший, что я люблю Велимира Хлебникова, Даниила Хармса, Сергея Довлатова и Венедикта Ерофеева, сказал однажды, что мне нравятся маргиналы, и, подумав, я понял, что он прав: мне нравятся маргиналы, но это неспроста, у меня есть на то свои причины.
Когда я учился в университете лет тридцать назад, многие студенты, учившиеся одновременно со мной, считали, что Вальтер Беньямин – важнейшая фигура для понимания нашей эпохи, что без его трудов сегодня никак. Моя первая инстинктивная реакция была: «Важнейшая фигура, говорите? Значит, я не буду его читать. Обойдусь без Беньямина, а там будет видно, как это на мне отразится, – рассуждал я. – Официально объявляю, что моя голова дебеньяминизирована, и мы еще посмотрим, кто от этого выиграет, – я или вы с вашими важнейшими трудами».
И так было не только с Беньямином – та же история происходила и с другими: например с тем изобретателем герменевтики, которому, как все говорили, принадлежат фундаментальные труды в области толкования понятий, – без их прочтения, мол, невозможно интерпретировать даже понятие «унитаз». Как его там?.. Гадамер?
Я не прочитал за всю жизнь ни одной строчки Гадамера, даже случайно. И не только Гадамера, но и еще одного
