Неслучайные встречи. Анастасия Цветаева, Набоковы, французские вечера - Юрий Ильич Гурфинкель
По совпадению, в тот момент, когда зазвучало лучистое сопрано, зажегся свет, и я, не покидая кресла и трепетного музыкального пространства, прямиком из Зальцбурга перенесся в нашу ординаторскую – комнату с казенными вокзальными часами на стене, прямоугольным зеркалом, в верхней части которого под разными углами преломления отражались трубки светильников, заливающих неприятным холодным светом потолок и стены. В нижней части зеркала я увидел медсестру Тюрину в носорожьей пилоточке, съехавшей ей на лоб, немедленно приступившую с языческим азартом резать кухонным ножом хлеб и докторскую колбасу. И моя коллега Нина Пахомова тоже глянула на меня из глубины зеркала – с усмешкой. И я это увидел.
А прекрасное сопрано продолжало звучать в наушниках. И голоса хора, поддержанные скрипками, ему вторили:
Requiem aeternam dona eis, Domine,
et lux perpetua luceat eis[13].
– Алё! – Нина Пахомова легонько постучала пальцем по наушнику. Подняв голову, я увидел ее смеющиеся татарские глаза. В руке у нее поблескивал электрический чайник. Она включила его в розетку, затем открыла коробку с ампулами и, отламывая стеклянные шейки, стала набирать толстой иглой их содержимое в шприц… По движению ее губ я понял вопрос и в ответ кивнул – буду, конечно.
День был чудовищным, такого аншлага давно у нас не было, мы едва успевали принимать, лечить, записывать, переводить более легких пациентов в другие отделения, одного (с миастенией) даже пришлось интубировать и подключить к вентилятору – к аппарату искусственной вентиляции легких, на нашем сленге «вентилятору». Так что просто необходимо было хоть немного взбодриться, впереди – ночь с ее зияющей непредсказуемостью. Кто знает, кого и сколько нам еще привезут, и какой она будет, кто может заранее знать?..
И тут вдруг раздался знакомый завывающий звук, перекрывший собой все еще звучавшую в ушах многоголосицу и даже бас профундо, который, набычась, как раз начал выводить в этот момент Tuba mirum[14].
Встрепенувшись, я увидел жующую Нину с кружкой в руке. Она показывала мне на темное окно, откуда уже повторно доносился звук сирены, требуя, чтобы дежурные на проходной открыли шлагбаум. Обычно скорая нетяжелых пациентов доставляет без такого музыкального сопровождения.
Свет фар широкой равнодушной полосой прошел по стеклу, преломился в многочисленных линзах капель, и машина, отбросив на окно синие вспышки маячков, куда-то пропала. Даже мелькнула надежда, что они развернулись и умчали, мало ли, ошиблись адресом, повезли в другую больницу. На самом деле никуда они не уехали, слышно было, как, урча, машина стала парковаться у пандуса.
Я неловко выбрался из бугристого кресла и вместе с остальными вышел в холл.
В наступившей тишине хлопанье дверей, дальнее лязганье больничного подката, на который устанавливали скоропомощные носилки, затем приближающийся звук шагов и неторопливое поскрипывание колес, – все слышно предельно отчетливо, – усиливаются и резонируют в гулком пустом коридоре.
Нина Пахомова, скрестив полные руки на груди и подняв бровь, недоверчиво смотрела на дверь.
Да, передышка была недолгой. Пару часов назад, услышав сирену, вот так же мы стояли, застыв в ожидании, как перед выходом на сцену… Всё как обычно… Вдох, пассивный выдох… пируэты кривых на ЭКГ, па-де-де с дефибриллятором, затем однообразный танец жизни и смерти… Клинок ларингоскопа с ярко сияющей точкой из руки Тюриной переходит в мою… Кому приходилось, знает: нелегко интубировать сходу и вообще пациентов с миастенией, часто с искривленной трахеей… Но теперь и это уже позади, умная машина за дверью в реанимационном зале обреченно, как будто напоказ, вздыхает, жалуется, раздувая человеческие легкие… Кто следующий?
Первым вошел врач. Сквозь зубы процедил свое «Здрас…» и посмотрел так, как будто это мы всё подстроили, оторвали его, уж не знаю от чего – от ужина, от партии в шашки, от детектива, – чем он там занимался в это время на подстанции, – погнали по московским улицам в темное осеннее ненастье… Доктор хлопнул мохнатую мокрую кепку на стопку историй, лежащих здесь же в холле на письменном столе, и сел писать сопроводительную бумагу, время от времени то поглядывая на нас, то упираясь взглядом в стену, точно оттуда черпал нужные формулировки.
Нина Пахомова, гневно сверкнув глазами, убрала из-под мокрой кепки истории, на которых кое-где уже начали расплываться чернила.
«Инфаркт миокарда, отек легких…» – читал я через его плечо четкий и понятный почерк, что редкость у врачей – буковка к буковке.
Тем временем звук колес подтянулся к нам совсем уже близко. Из гулкого коридора створки двери распахнулись, и ясным солнцем выплыла знакомая прыщеватая физиономия фельдшера – частый наш гость – в капитанской фуражке с золотистым якорьком, а за ним на носилках, как на телеге, свесив ноги, въехала крупная пожилая дама в странном картузе. Сзади, замыкая шествие, подталкивал подкат с носилками высокий, сосредоточенно шагавший юноша, студент, подрабатывающий на скорой. Его я тоже видел уже несколько раз. Губы хоботком, взгляд сосредоточенный, то и дело наступает на край одеяла, съехавшего углом на пол, и уже успел оставить на нем ребристый отпечаток подошвы.
– Вот, подарок вам, – сказал фельдшер и, повернувшись к Тюриной, шепотом добавил: – Картины рисует. Так, мазня… Лучше б этих, обна́женых, а?…Зин, а кофейку сделаешь? Фирменного.
Тюрина засмеялась и замахнулась на него картонкой с бланком описи вещей вновь прибывшей.
– Снегирек, не за что тебе наливать. Трезвоните на всю Москву, людям спать не даете.
– Да ладно тебе… – отозвался фельдшер. – И доктору заодно тоже плесни… А то нас сегодня загоняли…С обеда – без заезда. Доктор, кофе будете? Белый…
– Это с молоком, что ли? – продолжал писать и неопределенно покрутил головой скоропомощной врач.
Настя, вторая медсестра, подкатила кардиограф. Новую пациентку раздели и переложили на застеленную чистым бельем реанимационную
